Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Последнее — вряд ли, потому что о таких случаях Алексею Петровичу слышать не доводилось. И портфель слишком тощ для женщины, едущей на свидание с заключенным. Да и тон вызывающе категоричен. Такие женщины должны отрекаться от своих мужей, изменивших идее.

Как бы там ни было, для журналиста эта женщина не представляет ни малейшего интереса, хотя для публики, читающей советские газеты — очень может быть. А вот для писателя, каковым Алексей Петрович себя уже считал, напечатав в "Литературной газете" небольшой рассказик, для писателя — вполне возможно. Разумеется, никакой еврейкой при этом даже пахнуть не должно, если бы он задумал написать об этой… об этом "товарище Ирэне", хотя часто в поведении человека в первую очередь сказываются не его политические пристрастия, а именно национальность с ее существеннейшими чертами и особенностями. Не замечать эти черты и особенности, выводить своего героя вне его нации, как некий усредненный тип, вобравший в себя черты и особенности всех наций и ни одной из них, — это и есть как раз описывать еврея, а не русского или, скажем, татарина. Шолохов тем и отличается от многих нынешних писателей, что он в своем "Тихом Доне", еще не законченном, но обещающем стать большим событием в русской литературе, вывел не жидовствующего Иванова, а кондового казака, со всеми казаку присущими сословными отличиями. Такая книга должна жить долго, а все остальные…

И тут Алексей Петрович увидел, что из-под одеяла выглядывает кусочек розоватой материи, догадался, что это ночная рубаха Ирэны Яковлевны, сразу представил ее всю в этой рубахе, а потом и без нее, — и почувствовал такое желание обладать женщиной, — сейчас, немедленно! — что грудь его и живот покрылись испариной., естество его напряглось, и Алексей Петрович с испугом отвернулся к окну: не дай бог проснется эта самая Ирэна, или кто-нибудь войдет, а ему даже встать невозможно, потому что пижамные брюки оттопырятся, а в них даже кармана нет, чтобы сунуть руку и как-то замаскировать эту свою нежданно проснувшуюся похоть.

"Все оттого, что Маша уже месяц почти болеет какой-то там женской болезнью и не подпускает меня к себе, — подумал Алексей Петрович, внимательно разглядывая в окошке проплывающий в отдалении угрюмый еловый лес. — Опять же, эта тряска. Надо встать и пойти умыться и побриться. Но как? Прикрыться полотенцем?

Алексей Петрович представил себя, идущим по узкому коридору вагона с оттопыренными штанами, с полотенцем над этим самым местом — получалось гаже некуда.

"Да и чего это вдруг меня потянуло на жидовку? — рассердился на себя Алексей Петрович. — Ей и лет-то, поди, далеко за сорок. И воняет, небось, от нее… Вон и волосы вроде как сальные, — мельком глянул он на спящую, на ее коротко остриженные черные блестящие волосы, стараясь вызвать у себя отвращение и не смотреть туда, где виднелся розовый кончик рубахи. — Евреи — они неряшливы: мужики всегда осыпаны перхотью, а бабы…"

Какими бывают еврейские бабы, Алексей Петрович знал. В редакции "Гудка" евреек хватает, но каковы они в постели и чем от них пахнет, он как-то не задумывался, а от редакционных пахло обычно, то есть тем же, чем пахнет и от русских баб того же круга: дешевыми духами типа "Фиалки" или "Сирени" и розовым туалетным мылом. А так, слышал он, жидовки в постели весьма недурны. Интересно, какова-то в этом смысле Ирэна Яковлевна…

Алексей Петрович чертыхнулся про себя и полез в чемодан за зубной щеткой и бритвенным прибором. Пока он копался в чемодане, желание женской плоти постепенно улетучилось.

Глава 3

Завершив туалет, Алексей Петрович вернулся к своему купе, дернул за ручку, но дверь не подалась, он дернул еще раз — черта с два, и понял, что его спутница проснулась и приводит себя в порядок. От нечего делать он отвернулся к окну и стал смотреть на ныряющие и взлетающие вверх телеграфные провода, густо опушенные инеем, стал считать столбы, пытаясь определить скорость поезда. От окна дуло, мимо сновали пассажиры — от туалета и обратно, проводник уже разносил чай. Высокий военный с малиновыми петлицами курил поодаль, и Алексею Петровичу тоже захотелось курить, но папиросы оставались в купе, а купе…

"И долго она там будет возиться, мымра трехколесная!? — мысленно воскликнул Алексей Петрович, большой любитель придумывать всякие замысловатые прозвища. — Впрочем, может, она все еще спит, а я слабо дернул?"

Он снова повернулся к двери купе, собрал в одну руку все свои туалетные принадлежности, поплотнее ухватился за ручку двери, рванул — и чуть не свалился в купе, зацепившись за порожек: дверь была не заперта.

Ирэна Яковлевна сидела на своей прибранной постели, уже одетая в черную длинную юбку и серую свободного покроя кофту, перед нею на столике лежал портфель, из которого она что-то доставала. Она глянула на Алексея Петровича, близоруко щурясь, глянула совершенно равнодушно, тут же отвернулась к своему портфелю и спросила: