Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Потом они встречаются в Москве: ночь, узкая железная кровать, которая скрипит от каждого движения, страстные объятия… Конец надо сделать каким-то непременно трагическим, но не как в "Даме с собачкой", где трагизм как бы растворяется в вечности, а чтобы было как вспышка молнии: вскрик вселенской боли и космическая немота. И ожидание, что из этой немоты донесется хотя бы слабый отголосок разыгравшейся драмы. Например, так: в ней вдруг просыпается партийная бескомпромиссность, и она доносит на него… или нет: кается перед своим партийным секретарем в любви к чуждому ей классовому элементу, а в результате… Что бы там такое придумать? Ну, скажем, его арестовывают, а она стреляется. Такого, кажется, ни в нашей, ни в мировой литературе не было. Правда, у Лавренева в "Сорок первом" по духу примерно то же самое, но по сюжету не совсем так и даже совсем не так… Есть нечто похожее и у Шолохова: там жуковатый Абрамсон посылает к Бунчуку Анну соглядатаем, Бунчук и Анна влюбляются, хотя, разумеется, о настроениях в пулеметной команде она докладывает пославшему ее… Надо признать, что Шолохов здесь сработал очень тонко", — одобрил Алексей Петрович с некоторой завистью.

Он все еще держал журнал перед собой, но глаза его были закрыты, и он представлял себе отдельные детали и сцены воображаемого рассказа, лицо его то хмурилось и темнело, словно на него набегала тень от облака, то озарялось неясным светом.

Больше всего Алексея Петровича почему-то тянуло к сцене в тесной комнатенке с железной односпальной кроватью, на которой его герои то стараются быть осторожными, чтобы не услыхали соседи, то, забываясь, захваченные экстазом любви, отдаются друг другу с пылкостью людей, почти позабывших, что такое животная страсть. Алексей Петрович видел эту сцену так отчетливо, будто она происходила у него на глазах. При этом он был и свидетелем и участником этой сцены, то есть любовником своей героини.

Снова его охватило желание женской плоти, так что даже пришлось подтянуть колени, чтобы это желание не было заметно со стороны, а потом и вовсе отвернуться к стене. При этом он не замечал, что спутница его давно и внимательно наблюдает за ним сквозь очки, наблюдает задумчиво и печально.

Отвернувшись, закрыв глаза, в полудреме, он вновь и вновь оживлял придуманные сцены, разбавляя их всякими подробностями, пока не уснул. В поезде он мог спать по двадцати часов в сутки — и не высыпаться.

Глава 5

Холод был лютым. Таких Петру Степановичу Всеношному на своем веку знавать не доводилось, — градусов, наверное, под сорок. В Харькове, если случалось пятнадцать-двадцать, — непременно теплое пальто на ватине, меховой воротник, шерстяной шарф домашней вязки, гамаши до колена, меховые рукавицы. В Москве, еще когда учился в университете, так обязательно шуба на волчьем меху, валенки и все остальное, что зимой положено русскому человеку. А здесь…

Петр Степанович стоит согнувшись, засунув руки в брезентовых рукавицах под мышки; на нем ватник, цигейковая шапка-ушанка, шея и лицо до самых глаз обмотаны грязным полотенцем, на ногах кирзовые сапоги, но их почти не видно из-за всякого тряпья, накрученного поверх голенищ и вокруг ступни. Тряпье это не только греет, но и не дает оскользнуться на деревянных помостьях. Шапка-ушанка по краям густо обросла махровым инеем, полотенце тоже, и сквозь этот махровый иней там и сям пробиваются струйки пара от дыхания.

Петр Степанович стоит и ждет своей очереди под погрузку. Глаза его закрыты, и он то ли дремлет, то ли пребывает в забытьи. Но слух настороже, слух улавливает скрип снега под ногами, хриплое дыхание укладчиков кирпича, и, ориентируясь по этому скрипу и дыханию, Петр Степанович переставляет ноги, не открывая при этом глаз. А вот теперь их надо открыть, иначе не встанешь так, чтобы удобно было для укладчика, иначе можно получить по ногам палкой или обломком кирпича.

Петр Степанович расставляет ноги, прогибается в спине и упирается руками в собственные ляжки — для устойчивости. Тот час же первая пара кирпичей тычком ложится на деревянный "козел", что приспособлен у него за спиной, сотрясая все его тело.

С каждым тычком тело придавливается к земле сильнее и сильнее, и Петру Степановичу кажется, что еще немного — он не выдержит тяжести, колени подломятся и он упадет. При этом откуда-то знает, что не упадет и на этот раз, что эти тычки вот-вот прекратятся, и хотя он их не считает, но десятый, самый последний, пришедшийся почти в шею, и самый слабый, отмечает точно и почти сразу же делает шаг вперед, чтобы освободить место другому козлоноше. И разлепляет смерзшиеся ресницы.

Петр Степанович механически переставляет ноги — одну за другой, одну за другой, и так же механически переставляются ноги идущего впереди графа Буркова.