Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Алексей учился сразу на двух факультетах: электромеханическом и историко-филологическом. Если первый факультет преобразования коснулись едва-едва, то второй был вывернут, вычищен, выкручен и перекручен так, что от былого почти ничего не осталось: ни прошлой литературы, ни истории. Даже русский язык подвергся нападкам за великодержавность и шовинизм, и горячие головы предлагали заменить его на модное тогда эсперанто, а Пушкина, Даля и многих других хотя и оставили, зато почистили основательно, изгнав в первую очередь оттуда слово жид и много чего другого — во вторую, внедрив в него всякие измы и всякие там главстройсовдортрестбумпромбам и прочие главтрахбахтарарах. Слава богу, до эсперанто так и не дошло.

А в нынешних условиях… Э-э, да что там говорить!

Алексей Петрович лег на свой диван, подбил подушку повыше и раскрыл журнал, полуотвернувшись к стенке, чтобы свет из окна лучше освещал страницы. Он прочитал несколько строк, ничего не понял, начал сначала — и снова ничего не понял: голова была занята другим. Ко всему прочему, он был человеком переменчивых настроений. Его ищущая натура не могла довольствоваться чем-то одним, постоянным и прямолинейным. Более того, когда действительность оказывала на него слишком сильное давление, он тут же втягивался в свою раковину, погружаясь в другой мир, в котором все было ясно и просто, где он был главным действующим лицом и ни от кого не зависел, где он не кривлялся, не ерничал, не юродствовал, а жил более полно и свободно, чем в действительности. И незаметно, по уже вполне устоявшейся привычке, мысли Алексея Петровича отвлеклись от сложных и неразрешимых проблем, от конкретной Ирэны Яковлевны, и даже от себя самого, и сами собой начали укладываться в строчки воображаемого рассказа, навеянного этими проблемами и конкретными обстоятельствами. При этом Алексей Петрович понимал, что даже кастрированный внутренним цензором рассказ, цензором, выросшим в нем за годы новой власти, а более всего — за годы работы в газете, — даже такой обглоданный рассказ, главной героиней которого была бы еврейка, работающая в наркомате юстиции, написан быть не может. Однако прелесть рассказа как раз и заключалась в том, как казалось Алексею Петровичу, что именно еврейка и именно из наркомюста. А уж для себя-то самого, для собственного своего удовольствия, он такой рассказ сочинить безусловно может…

"Она посмотрела на него ледяным взглядом, в котором виделся ум, профессиональная изощренность, презрение и усталость. Он не казался ей мужчиной, он не казался ей даже просто человеком, а чем-то вроде сосуда, наполненного весьма и весьма подозрительной жидкостью. За почти десять лет работы — работы следователем ОГПУ — она разучилась видеть в людях людей, а лишь материал для своей профессиональной практики. Вся жизнь ее в еврейском местечке на… на Могилевщине, соответствующее воспитание в духе презрения к другим народам, встреча с будущим мужем, профессиональным революционером, распри между однопартийцами, потом… потом революция, гражданская война, гибель мужа, красного комиссара, от рук белогвардейцев, борьба ссс… борьба… одним словом, борьба… — все это выработало у нее совершенно не женский характер. Она забыла, что она — женщина, что ей самой природой заповедано… заповедано… Тут надо бы что-то из Евангелия… Нет, из Евангелия — это в эпиграф, а здесь хорошо бы что-то из их Торы: ведь была же она когда-то религиозной, хотя бы в раннем детстве, не могла не быть! Конечно, это не пропустят… Увы, ничего не пропустят… Зря стараюсь. Однако, однако…"

Некоторое время Алексей Петрович лежал и ни о чем не думал. Но постепенно безнадежный сюжет вновь захватил его сознание. Он вновь увидел купе вагона, себя и товарища Ирэну как бы со стороны, и они зажили той жизнью, которую рисовало его воображение.

"Ну а дальше? Дальше надо сделать так, что он, ее случайный попутчик, каким-то образом растопил ее заледеневшее сердце. Он влюбляется в нее… нет, лучше — она влюбляется в него против своей воли, преодолевая свои предубеждения, неприязнь к мужчине чужого племени, чуждой веры, чуждой среды. Потому что они, его герои, все еще живут прошлым, понимая в то же время, что прошлое существует лишь в них самих, в их душе, сознании, мыслях, но не в действительности…