Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Правда, была еще Катерина, но любовь их была торопливой, суетливой даже, она вершилась под страхом разоблачения и скандала. К тому же — братнина жена, что само по себе способно отравить любую радость…

Кто-то вошел в номер, не постучав, и Алексей Петрович догадался, что это Ирэна Яковлевна. Легкий шорох шагов затих возле его постели, прохладная рука дотронулась до его щеки, Алексей Петрович не выдержал и открыл глаза — и встретился с ее сияющими, тоже освобожденными от настороженности и притворства, лукавыми глазами. Она засмеялась тихим смехом, будто листва прошелестела у него в изголовье, присела на постель, запустила руки ему под голову, оторвала от подушки — и он увидел, как потемнели ее глаза, раскрылись губы, и сам вскинул руки, обхватил ее за плечи, но Ирэна Яковлевна вдруг со стоном выгнулась назад, выдернула из-под его головы свои руки и вскочила на ноги.

— Ах вы, соня вы этакий! — воскликнула она, отходя к окну. — Вставайте, уже много времени! У нас сегодня уже прорва работы! — И вновь засмеялась шелестящим смехом.

Алексей Петрович сел на постели и стал натягивать на себя белье. "Помыться бы", — подумал он, потому что после "супружеских обязанностей" всегда ополаскивался под душем, но здесь душа не было, а под рукомойником, да еще при Ирэне …

— Что, опять экскурсия по зоне и концерт художественной самодеятельности в исполнении профессиональных артистов?

— Нет, сегодня получены списки из Москвы, и у меня уже действительно начинается работа. У вас, надеюсь, тоже.

Алексей Петрович усмехнулся: впервые у него еврейская привычка вставлять к месту и не к месту свое "уже", как отголосок особенностей еврейской речи, перенесенная на русский язык, вызвала не брезгливость, а что-то вроде снисхождения или даже умиления. И вообще: в нем что-то произошло, что-то с ним случилось такое, во что он еще вчера не поверил бы. Он и сейчас еще не верил, потому и усмехался снисходительно не столько по отношению к Ирэне Яковлевне, сколько к себе. Теперь-то он, кажется, начинал понимать, почему у Сталина, Молотова, Калинина, Ворошилова, Кирова и многих других русских государственных и партийных лидеров жены — еврейки: все они наследницы библейской Эсфири, взошедшие на ложе иноплеменных правителей с вполне меркантильными целями, за всеми ими стоит один и тот же Мардохей-иудеянин. Вот теперь и он сам, Алексей Задонов, попался в те же самые тенета. Но почему-то этот факт не вызвал в нем ни протеста, ни желания противиться ему.

А Ирэна Яковлевна, между тем, повернулась и стала смотреть, как он натягивает на себя брюки.

Алексей Петрович покосился на нее и опустил руки.

— Вам, сударыня, совсем не обязательно смотреть, как я застегиваю пуговицы, — проворчал он сердито.

— Почему? — искренне удивилась Ирэна Яковлевна. — Хотите, я это сделаю за вас?

— И вам это доставит удовольствие?

— Вы иногда бываете удивительным брюзгой, Алексей Петрович! — воскликнула Ирэна Яковлевна.

С этими словами она подошла к нему, опустилась на колени и начала застегивать ему пуговицы на брюках, и опять Алексей Петрович почувствовал, как он отрывается от привычного уклада жизни, представлений и привычек, как начинает погружаться во что-то запредельное — и все тело его охватывает жар и хочется безумствовать, безумствовать, безумствовать…

Ирэна Яковлевна вдруг обхватила руками его колени, ткнулась лицом в низ его живота и со свистом втянула в себя воздух, но едва он дотронулся руками до ее напряженных плеч, тут же вскочила на ноги и бросилась к окну. Там она прижалась лицом к заиндевевшему стеклу и так стояла с минуту или две.

Алексей Петрович пришел в себя и снова начал поспешно одеваться. Потом прошел к рукомойнику, поплескал на лицо воды, почистил зубы, глянул на Ирэну Яковлевну, все так же стоящую у окна, махнул рукой и решительно скинул с себя нижнюю рубаху. Оставшись голым по пояс, стал с удовольствием плескать холодной водой на свое тело и покрякивать.

— Господи, вам же неудобно! Дайте-ка я помогу! — воскликнула Ирэна Яковлевна почти с отчаянием и быстро подошла к нему.

Она набирала в пригоршню воды, окатывала ею его спину, оглаживая ее ладонями и шелестяще посмеиваясь. Чувствовалось, что это действительно доставляет ей удовольствие.

— Вам не холодно?

Он помотал головой.

— Совсем-совсем?

— Совсем-совсем.

— А я ужасно боюсь холода. Я ужасная мерзлячка. А ты такой горячий, такой… как печка. От тебя прямо так и пышет жаром, — шелестел ее шепот возле его уха. — Ты толкаешь меня на безрассудство. Мне все время хочется тебя гладить… Вот та-ак, вот та-ак… И целовать, целовать… Со мною что-то происходит… что-то совершенно ненормальное. Ты не находишь? Ты не презираешь меня?

Алексей Петрович перехватил ее ладони у себя на груди, потянул, прижал к лицу, поцеловал одну и другую, глянул в зеркало над раковиной и увидел себя: разлохмаченные волосы, глупая и самодовольная улыбка на пышущем румянцем лице, белое тело, не лишенное известной мужественности, породы, если угодно, а из-за плеча — черные глазищи на темном испитом лице в обрамлении черных прямых волос.