Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Картина поразила его каким-то несоответствием, неестественностью, что ли, и в то же время — чем-то демонически притягательным, запредельным, что все-таки существует — вот оно! вот же! — и во что никак невозможно поверить.

Их глаза встретились в зеркале, он понял, что она тоже оценивает увиденное, качнул головой, пробормотал:

— Я сам в состоянии помешательства. — И не удержался: — Только вот никак не могу понять, какого: буйного или тихого.

Выпрямился, повернулся к ней, не отпуская ее рук, но она высвободилась, сделала шаг назад, покачала головой.

— Ах, как мне хочется сейчас плюнуть на все и снова сойти с ума. Если б ты только знал! Но у нас, действительно, сегодня много работы.

— Да-да, разумеется, как же иначе! Одно только непонятно, почему мы не занимались ею предыдущие дни…

— Я же говорю: списки. Они пришли только сегодня утром со спецсвязью.

— Что это за списки?

Алексей Петрович уже пришел в себя и теперь привычно готовил в медной чашечке пену для бритья.

— На досрочное освобождение.

— Кого?

— В основном — технической интеллигенции. Спецов.

— Почему именно их и по каким критериям?

— Вы же знаете: товарищ Сталин нынешним летом выдвинул шесть условий строительства социализма. Номером пятым идет переход от политики разгрома старой технической интеллигенции к политике привлечения и заботы о ней. А критерии… Ну, они обычные: тяжесть совершенного преступления перед советской властью, отношение к труду здесь, на строительстве, осознание своей вины, переход на рельсы рабочего класса…

— А как вы узнаете, что он осознал и перешел? — В Алексее Петровиче уже говорил журналист.

— На каждого имеются характеристики, кое-что выявится в процессе собеседования. Для этого меня сюда и послали.

— Так, понятно: наверху выяснили, что на одном сознании и энтузиазме далеко не уедешь, нужны знания, а знания… а знания разгромлены и посажены за колючую проволоку…

— Вы неправильно оцениваете ситуацию! — Голос Ирэны Яковлевны стал нетерпеливым. — Даже странно, что вы не понимаете таких простых вещей.

— Так объясните. Я ведь тоже из спецов, правда, пока еще не из разгромленных, то есть не посаженных, но вдруг и меня захотят разгромить, так чтобы вовремя соломки под себя подстелить. А то сами видели, на чем здесь спят.

— Вы хотите со мной поссориться?

— Избави бог! Я просто хочу понять. Во мне ведь нет так называемого классового инстинкта, который и без всяких знаний указывает верную дорогу. А у вас, судя по вашей непоколебимости, его с избытком. Поделитесь, не жадничайте.

"Остановись, дурак, олух царя небесного, остановись! Она же ни в чем не виновата".

— Алексей Петрович! За что вы меня так? Я не хочу с вами ссориться. Не хочу, не хочу, не хочу! Я не хочу вас терять. Я и так слишком многих потеряла. Да и сама я, если честно, далеко не все понимаю. Но есть такое понятие — партийная дисциплина, и я… и я делаю то, что мне приказывают. Даже если мне это не всегда нравится. Хорошо вам: вы журналист, вы человек свободной — или почти свободной — профессии. А я… а мне что делать? Но… Но все же и вы — член партии. Вас, что, это ни к чему не обязывает?

— Извините! Ради бога, простите меня, Ирэна Яковлевна. Знаю же, что надо промолчать — нет, черт за язык тянет. Прости, Ирэн, я тоже не хочу с тобой ссориться.

Он все еще стоял у раковины, по пояс голый, она — у окна, они смотрели друг на друга и виновато улыбались.

— Каков у нас распорядок дня? — спросил Алексей Петрович, стараясь придать своему голосу как можно больше деловитости.

Ирэна Яковлевна провела руками по волосам, облегченно вздохнула, и в Алексее Петровиче снова вспыхнула вчерашняя жалость к ней. И к себе тоже.

— Завтракаем и в контору, как здесь говорят.

— А-а, ну тогда я сейчас.

Алексей Петрович закончил бриться, взял флакон с одеколоном "Шипр", но Ирэна Яковлевна подошла, молча отняла у него флакон, вынула пробку, налила себе на ладонь, понюхала, приказала нарочито командирским тоном:

— Закройте глаза, товарищ Задонов! Руки по швам! И не открывайте, пока не разрешу!

Он закрыл, стоял, слегка покачиваясь, пока она протирала ему одеколоном лицо, потом расчесывала ему волосы, все время повторяя: "Вот та-ак! Вот та-ак!"

— А теперь открывайте! Посмотрите в зеркало! Ну, как? Хорошо? Вам бы, Алексей Петрович, усы отпустить: очень бы они вам пошли.

— Как у товарища Сталина… И бороду… как у товарища Маркса.

— Нет-нет! Бороду не надо! Ну, вот… А теперь… — и опять шелестящим шепотом: — А теперь я могу… я хочу тебя поцеловать. Теперь можно.

Шагнула к нему, обняла за шею невесомыми руками, зажмурила глаза, потянулась к нему лицом и слегка вытянутыми губами…

Нет, все-таки она была очень недурна и выглядела значительно моложе своих тридцати семи. А сегодня ночью… Сегодня ночью безумство повторится. И да здравствует безумство!