Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Охранник выскочил за дверь и прокричал кому-то, кто находился то ли далеко от него, то ли был глуховат, то ли прятался за какой-то другой дверью:

— Гаврилович! Давай сюда Гаврилович!

— Не Гавриловича, а Габриловича, — поправила его Ирэна Яковлевна. — А то еще приведут кого-нибудь не того.

— Приведут тот самый, — заверил ее охранник. — Другой там нету. Моя знает.

Габриловичем оказался невысокий еврей с крючковатым носом, лет шестидесяти, тоже одетый в рванину, но не в лаптях, а в каких-то опорках, непонятно из чего сооруженных. Войдя в помещение, он часто-часто заморгал красными воспаленными глазами, увидел людей за столом, слегка наклонил плешивую голову, произнес:

— Сьгасьтуйте! Габгивовись, Сямуив Мойсьеевись. К васьему сьведению. — Из черной беззубой дыры-рта Габриловича, обрамленной неряшливой щетиной, выползало почти одно лишь сипение, так что приходилось напрягаться, чтобы разобрать отдельные слова.

— Проходите, гражданин Габрилович, садитесь.

Да, действительно, что-то случилось с голосом Ирэны Яковлевны, и Алексей Петрович внимательно посмотрел на ее склоненный профиль. "Понятно, — отметил он про себя, — соплеменника встретила, а может, и знакомого, и теперь боится, что он ляпнет что-нибудь не то".

— Пьимного бвагодаген. Я, с васьего гасьгесьения, посьсьтою. Сьетвегтый год усье сьись-у… Сь васьего гасьгесьения.

Этот Габрилович еще способен был на "жидовские штучки", и сразу же вызвал к себе любопытство Алексея Петровича. И снова жалость — к нему, к себе, ко всем остальным. Ирэна же Яковлевна ничем не выдала своего отношения к черному юмору Габриловича, лишь ниже склонилась над папкой и повела своим обычным — судейским, по определению Алексея Петровича — монотонным голосом:

— Габрилович Самуил Яковлевич, бывший работник Наркомата текстильной промышленности, обвинялся во вредительстве и антисоветской агитации, которые выражались в том, что способствовал приобретению заведомо негодного оборудования для текстильной промышленности, некачественного сырья, как то: хлопок, шелк, лен, красители, распространяя при этом ложные слухи, что все это происходит не по его вине и вине группы заговорщиков, в которую он входил, а по вине советской власти и партийных органов. На следствии предъявленные обвинения гражданин Габрилович признал полностью, а на суде от них отказался, заявив, что признать свою вину его вынудили. Суд приговорил гражданина Габриловича к пяти годам лишения свободы и двум годам поражения в правах. Администрация лагеря характеризует поведение заключенного Габриловича положительно, а его труд — удовлетворительно…

Ирэна Яковлевна оторвалась от бумаг и посмотрела на смиренно стоящего возле табурета заключенного. В просторной и пустой комнате повисла напряженная тишина.

— Осознаете ли вы, гражданин Габрилович, содеянное вами против советской власти и трудового народа? — закончила она наконец, но таким голосом, будто старалась вдолбить в голову старика всю ответственность за последствия, которые зависят исключительно от его ответа.

— Помивуйте! — воскликнул Габрилович, делая два шага по направлению к столу.

— Стоять! — рявкнул сзади охранник, отклеиваясь от стены.

Габрилович вздрогнул, втянул в себя голову, съежился, замер, затем попятился и, достигнув прежнего места, оглянулся на охранника. Увидев, что от того не исходит никакой угрозы, распрямился, развел в стороны руки.

— Вот видите, как сье мне не пгисьнать! Никак нейсья не пгисьнать! Тут, исвойите видеть, такое повосьение…

— Очень хорошо, — поспешила перебить его Ирэна Яковлевна, а дальше повела все тем же судейским голосом уже знакомое Алексею Петровичу заключение из своего разбирательства: — В соответствии с указанием… на основании постановления Наркомата юстиции…

Когда Габрилович расписался в том, что ознакомлен с решением, она сухо, не протянув руки, поздравила его, и, не дожидаясь, когда он выйдет, выкликнула следующего.

Собственно, ничего не произошло: то ли Габрилович сделал вид, что не знает Ирэну Яковлевну, то ли они действительно не были знакомы, а связывало их нечто, но уже со стороны самой Ирэны Яковлевны, о чем Габрилович мог и не знать, но что-то все-таки между ними стояло из прошлого — Алексей Петрович был в этом уверен, и теперь, наблюдая за Ирэной Яковлевной, пытался отгадать, что же именно, уже не очень-то обращая внимание на происходящее.

А люди шли один за другим, поразительно одинаковые люди, несмотря на разницу в возрасте, внешности, голосе и прочая и прочая, с одинаковыми проступками против власти, с одними и теми же немногословными ответами:

— Да, признаю! Да, да, да!