Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Что Всеношный арестован, Алексей Петрович узнал где-то в ноябре прошлого года от отца, а отец — из только что полученного из Харькова письма от жены Петра Степановича, в котором она сообщала Петру Аристарховичу об аресте мужа и просила похлопотать за него.

— Ну и что ты думаешь, Алешка? — спросил Петр Аристархович, когда Алексей Петрович прочел письмо — письмо женщины, потерявшей от страха и горя голову. — Я почему у тебя спрашиваю, а не у Левки, потому что ты лучше в этих делах разбираешься. А Левке говорить пока не стоит: кинется еще, очертя голову, выручать своего дружка да сам же за ним и угодит в Бутырки. Я полагаю, Петька Всеношный — человек порядочный и нас в свое дело втягивать не станет. Так что ты посоветуешь?

— Думаю, что самим за это дело браться не следует, а вот поговорить с адвокатом каким-нибудь — это можно. С Фраерманом, например. Я слышал, он пользуется авторитетом в определенных кругах. Да и у тебя, папа, с ним хорошие отношения.

— Хорошие отношения с Мишкой Фраерманом!? — это уж ты, любезный, из области фантазий! Да-с! А вот что он служил в адвокатской конторе, которая вела дела Российской железнодорожной компании, а я входил в ее технический директорат, что он ломал передо мной шапку — это было. Так это, может, и к худшему.

Помолчал, сердито глядя на сына, воскликнул визгливо:

— И черт его знает, что за времена наступили: живешь и не ведаешь, что можно, а что нельзя! Вроде оба мы с тобой в большевистские святцы вписаны, а к добру ли это или к худу, поди-кось разберись! — Успокоившись немного, проворчал раздумчиво: — Боюсь, что адвокаты нынче не в чести: все решает "тройка" — они же судьи, они же прокуроры, они же и адвокаты. А Фраерман ни в какие тройки, насколько мне известно, пока не входит, болтается в каком-то там комитете…

— Все-таки, папа, он ближе к ним, чем мы с тобой.

Отец к Фраерману, как выяснилось, обращался, но сделал ли что-нибудь адвокат для Всеношного, Алексей Петрович так и не узнал. Скорее всего, ничего, если Петр Степанович оказался в Березниках.

Петр Степанович вошел в комнату, и Алексей Петрович поразился, как изменился этот человек за год с небольшим. Он помнил цветущего сорокачетырехлетнего мужчину, весьма довольного жизнью, особенно тем, что побывал за границей, а этот… этот ничем Петра Степановича не напоминал: изможденный старик лет семидесяти, худой, с тусклыми слезящимися глазами, дряблой кожей, покрытой язвами, трясущимися руками, совершенно седой. А голос, которым он произнес приветствие, едва переступив порог комнаты, — голос старческий, дребезжащий, немощный.

Алексей Петрович помнил мягкий, по-украински напевный баритон Петра Степановича, которым он рассказывал о заграничной жизни, рассказывал сдержанно, но за этой сдержанностью угадывалось восхищение и даже зависть; помнил его любование собой: вот, мол, они там живут, с жиру бесятся, а мы здесь, в России… свой крест тяжкий, потому что мы — русские люди и нам не пристало… — и все в этом роде, в чем изо всех сил убеждали себя почти все русские интеллигенты, оставшиеся в России после революции, не сумевшие или не успевшие удрать… — будто Петр Степанович сам, по собственной воле поехал в Германию, и вот ему надоело там жить, и он вернулся. Он даже похваливал власти за их дальновидность и умение ладить с буржуазией.

Да разве Петр Степанович был одинок в своих добровольных заблуждениях! Вот и брат Левка, и даже отец, хотя оба еще ворчат, но все равно… Да и он сам, Алексей Задонов! Чем, собственно, он лучше? Вывернул и вычистил, как и миллионы других, над выгребной ямой все свои карманы, чтобы — не дай бог! — не осталось ни пылинки от прошлого, вычистил на тот случай, если кто заберется в твой карман ненароком, да не вытащил бы чего недозволенного!

Что может быть унизительнее?

А как ломали себя потом, — как старательно себя ломали! — вполне искренне распихивая по опустевшим карманам нечто, созвучное новому времени… Так ведь не вычистили всего из старого, что-то осталось, с чем жаль было расстаться, хотя бы и те же знания, затверженные в прошлом…

К Алексею Петровичу Задонову, — надо полагать, как и ко всей интеллигенции (иногда говорили: мыслящей интеллигенции), — новое восприятие действительности пришло где-то в конце двадцатых. Именно к этому времени начали вызревать некоторые позитивные плоды большевизации России: нэп, всеобщая грамотность, интенсивная урбанизация, со скрипом, но первые шаги по воплощению в жизнь фантастических проектов индустриализации и электрификации. Первые трактора, автомобили, самолеты, танки, корабли — все впервые и все при большевиках.