Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Разумеется, решающим было другое: к этому времени окончательно созрела уверенность, что возврата к прошлому не будет. К тому же власти постарались убедить интеллигенцию, что она властям необходима. Оставалось внушить себе, что, служа этим властям, интеллигенция служит России. Самовнушение было осуществлено легко и просто, гениально просто: тех, кто не был готов на такое самовнушение в силу разницы между прошлым и нынешним своим положением, рассовали по Соловкам и Березникам, кто оказался готовым — получил высокие оклады, должности, привилегии. И вот факт на лицо: они, побывавшие здесь, уже согласны, согласны со всем, что есть, что было и что будет.

И он, Алексей Задонов, тоже, даже не побывав в их шкуре.

А может, и в самом деле согласен? То есть вполне искренне, а сомнение — это от извечного копания в себе, от раздвоенности, от нигилизма, вошедшего в плоть и кровь?..

Ведь и при царе было примерно то же самое: брюзжали, ругали правительство, потешались над высшим светом, жалели нищий и невежественный народ и… и со слезами на глазах слушали "Боже царя храни", плакали, узнав о гибели русской эскадры в Цусимском проливе… Он, Алешка, тогда маленький был, но помнит заплаканное лицо отца и дяди, и матери, и сам ревел, будто его побили. А потом плакали, узнав о разгроме немцами армии генерала Самсонова, хотя и другими слезами. И радовались, узнав, что армия Рененкампфа побила немцев в Померании.

А если вспомнить парад гвардии на Дворцовой площади, который принимал сам Николай II, и тот восторг в его еще гимназической душе — разве этого не было?

Но было и другое: вернувшись из Питера в Москву, Алексей почему-то не посмел никому рассказать об этом своем восторге, более того, кривлялся и потешался над тем, как сидел на лошади царь, как споткнулся генерал, проходя мимо трибуны во главе колонны…

Что это, зачем? Ведь стыдно же было, стыдно!

Старая Россия… новая Россия… одетая ли в боярский кафтан или в европейский камзол, при кокарде и двуглавом орле или без погон и с красной звездой, распятая Петром Великим или Лениным, — все это была одна и та же Россия, и ни поля ее, ни реки и озера, ни леса и горы стонали от боли, а русская душа.

Ах, какую новую "Войну и мир" можно написать об этом жутком времени! И неужели не ему, Алексею Задонову, суждено это сделать, неужели не о нем будут говорить потомки как о писателе, который отобразил эпоху?

Петр Степанович Всеношный только мельком глянул на Алексея Петровича и сразу же отвел глаза.

Сев на табурет, он, как и все до него, сунул ладони меж колен, согнулся и опустил голову на грудь. Когда же Ирэна Яковлевна начала читать из его "дела", слегка подался к ней телом и вывернул голову: видать, что-то со слухом у него было неладно, и все кивал головой, то ли соглашаясь с написанным, то ли подтверждая, что слышит и понимает, то ли из страха, что если вовремя не кивнет, это будет воспринято как несогласие, зловредность и контрреволюционность.

Потом долго выводил свою фамилию под постановлением, а выслушав поздравления, засуетился, затоптался на месте, и видно было, что боится повернуться лицом к Алексею Петровичу, и очень хочет.

Первым нашелся Алексей Петрович:

— Товарищ Всеношный, — произнес он натурально безразличным голосом, и сам подивился его натуральности. — Будьте любезны, подождите меня в коридоре: мне нужно с вами переговорить. — И уже к Ирэне Яковлевне: — Вы не возражаете, товарищ советник юстиции?

— Это ваше право, товарищ Задонов.

Однако Всеношный все еще стоял возле стола и не шевелился, будто на него напал столбняк. Пришлось Алексею Петровичу придти ему на помощь: он взял его под руку и повел к двери, не давая в то же время раскрыть рта.

— Моя фамилия Задонов. Алексей Петрович Задонов. Я корреспондент газеты "Гудок". Надеюсь, вам приходилось читать эту газету. У меня к вам несколько вопросов. Если, разумеется, вас не затруднит…

Они вышли в коридор, вслед за ними вышел охранник и выкликнул следующего заключенного. Алексей Петрович открыл соседнюю дверь, за которой находилось точно такое же помещение в два окна, такой же стол посредине, два стула, но без табурета, — комната, отведенная Смидовичем специально для бесед московского корреспондента с освобождаемыми заключенными, и которой Алексей Петрович еще не пользовался.

Он закрыл за собой дверь, бережно довел Петра Степановича до стула, усадил, сел напротив.

— Здравствуйте, Петр Степанович, — произнес он. — Здравствуйте, дорогой мой. Вот уж не ожидал вас встретить здесь, но все равно: очень за вас рад, в том смысле, что теперь все позади, все это для вас кончилось…

— Да-да, я уж и не чаял, думал, не дотяну до конца… Спасибо вам, Алексей Петрович! Большое спасибо!

— Да за что же мне, помилуй бог! Я тут совершенно ни при чем! Но это хорошо, что вы не растерялись, увидев меня. Я так боялся, что вы растеряетесь.