Жернова. 1918–1953. Москва – Берлин – Березники

Вот и Маркс… Этот полуеврей-полунемец открыл не всемирный закон человеческого общежития, тем более — существования Природы, а лишь некую частность его развития, указал желаемую, но вряд ли достижимую цель, и уж наверняка не захотел бы жить в сегодняшней России. И дальше… Дальше что-то есть по этому поводу у Ницше, но и тот наверняка не первый и не последний, кто пытался и будет еще пытаться схватить руками порхающую перед мысленным взором радужной бабочкой неуловимую Истину, которая бы выражала и объясняла все Мироздание…

И, в то же время, Человек не может не мыслить, не может не искать эту Истину. Даже если мысли не ведут никуда, а поиски не дают ничего.

Глава 14

Через несколько дней после возвращения из березниковской командировки Алексея Петровича у Петра Аристарховича пошла горлом кровь, и его отвезли в Первую Градскую больницу.

Отца отвозил в больницу брат Лева. Алексей Петрович, как только узнал об этом, поехал туда же, застал там и брата, и мать и по их лицам догадался, что дело плохо.

Отец в последнее время, хотя и хорохорился и петушился, но увядал на глазах, а наступившая зима с ее морозами и более-менее устойчивой погодой не принесла ему обычного облегчения. Между тем он все надеялся и не хотел в больницу, и вот случилось то, чего все давно ждали и опасались: отец слег и слег, видимо, окончательно.

Правда, профессор, осматривавший его, не сказал ничего определенного по заведенному у медиков обыкновению, но именно потому, что он ничего не сказал, а больше по виду самого Петра Аристарховича, можно было судить, что это конец.

К Петру Аристарховичу определили постоянную сиделку из отслуживших свой срок медицинских сестер, но все еще стоящих на учете в профсоюзе медицинских работников. Алексей Петрович дал ей аванс, и старая чопорная дама, поджав губы, не считая, сунула деньги в карман белого накрахмаленного халата. С этой стороны сделать больше и лучше для отца было невозможно.

Дождавшись, когда Петр Аристархович уснул, поехали домой. Всю дорогу молчали, лишь изредка поглядывая на мать, которая то и дело тяжело вздыхала и прикладывала платок к сухим глазам.

В ближайшее воскресенье всей семьей ездили проведывать Петра Аристарховича, но детей не пустили даже на больничный порог, и Катя с Машей остались с ними на улице, а в палату прошли Алексей Петрович с братом и с матерью, и слава богу, что лишь втроем: перед постелью больного сидел старичок в длинной потертой рясе, выпущенной из-под поношенного пиджака, с большим бронзовым крестом на груди, с неряшливой бородкой и длинными седыми волосами.

Петра Аристарховича совершенно не обрадовало посещение родных ему людей. Он был вообще равнодушен ко всему, что его окружало, а всякие изменения в обстановке, похоже, лишь утомляли его и отвлекали от чего-то важного, что происходило в его душе.

Старичок молча покинул палату, суетливо спрятав под пиджак рясу и крест, неодобрительно поглядев на вошедших.

В палате пахло ладаном, запахом почти забытым, следовательно, отец сам как бы вступил на свой последний путь, и не без помощи сиделки, неприступный вид которой и упрямо поджатые губы лишь подтверждали возникшие подозрения.

Неловкость вызвало желание Петра Аристарховича соблюсти все христианские обряды, положенные перед смертью и после, хотя он никогда не был примерным христианином и совсем недавно утверждал, что религия — удел униженных и обездоленных, каковым себя никогда не считал, и уж тем более не мог не знать, что по нынешним безбожным временам исполнение его желания могло отразиться на его детях и внуках самым неожиданным образом.

Покинув больницу, Задоновы тут же, в заснеженном скверике, решили, что Алексей Петрович, как член партии, должен остаться в стороне от этого мероприятия и что всеми приготовлениями и сношениями с церковниками займется Катерина, то есть Екатерина Денисовна, жена Левы, потому что она нигде не служит и с нее, следовательно, взятки гладки.

* * *

Очерк Алексея Задонова о преобразующей силе труда был напечатан на второй полосе газеты, заняв ее почти целиком и уступив лишь маленький подвальчик для редакционного комментария.

Редактор газеты на сей раз не вставил в материал Задонова ни одной идеологической ремарки, не желая, как он выразился, разрывать органику повествования, зато в комментарии на политические дифирамбы не поскупился.

А через несколько дней "Правда" разразилась давно ожидаемой передовицей, поставив репортаж А. Задонова на первое место.

Алексею Петровичу звонили, его поздравляли, ему — он это чувствовал — завидовали. Но его самого это ничуть не радовало: слишком свежи были мучения, которые он испытывал при написании очерка. И хотя еще ни один газетный материал, написанный им за все предыдущие годы, полностью не удовлетворял Алексея Петровича (только не с точки зрения языка или стиля, а со стороны правдивости и объективности), очерк был еще дальше от всего этого, и чем удачнее были речевые обороты, стилевые конструкции и ракурсы, тем большее мучение испытывал автор.