Жернова. 1918–1953. После урагана

Мужичонку минут сорок назад взяли на хуторе, где была устроена засада, и это был, скорее всего, связник из банды Крыля. Ну, если и не связник, то, по крайней мере, человек из леса, потому что стоит глянуть на него, чтобы понять, в каких условиях он жил длительное время: завшивевший, провонявший дымом костра и прелой сыростью, которая всегда держится в бандитских схронах.

Сразу же, как взяли мужичонку, прочесали окрестности хутора, но никого и ничего не обнаружили. Впрочем, ни на что особенно и не рассчитывали, да и быстро наступившая темнота помешала. Мужичонка мог придти за продуктами, мог придти на разведку, — да мало ли зачем! — но наверняка в каком-нибудь не столь отдаленном от этих мест селении находится его семья, родственники, и вот он теперь темнит, выкручивается, врет, и все это безнадежно тупо, как может врать только крестьянин любой национальности.

Красникову было странно и грустно наблюдать, как мужичонка сперва делал вид, что не понимает по-русски, а только по-польски, а когда Обручев заговорил с ним по-польски, долго растерянно молчал, неуверенно перешел на местный, западно-украинский, диалект, но Обручев и здесь припер его к стенке, заговорив и на этом языке, — и тогда мужичонка сник окончательно и перестал отвечать на вопросы, только чесался и вздыхал.

Обручев поднялся из-за стола, обошел мужичонку, постоял несколько секунд у него за спиной, кашлянул — мужичонка втянул голову в плечи, ожидая удара, но капитан повернулся и вышел из комнаты.

Через минуту в проеме двери показалось испуганное лицо хозяина хутора. Его черные глазки некоторое время рассматривали мужичонку, сидящего боком к двери, потом скользнули по капитану Красникову, но на нем не задержались, обежали комнату — и лицо пропало.

Вернулся Обручев, прикрыл за собой дверь, занял за столом свое место.

— Ну что ж, — произнес Обручев равнодушно, — не хочешь говорить, не надо. Утром повезем тебя по округе и выясним, кто ты и откуда. Сегодня у тебя еще есть шанс подпасть под указ о помиловании для тех, кто добровольно сдастся советской власти. Завтра этого шанса уже не будет. Выясним, кто ты такой — и под трибунал. А семью — в Сибирь.

— А вона и так у Сибири, — тихо произнес мужичонка, не поднимая головы. Однако через минуту, вздохнув, спросил: — А шо я должен зробыть, паночку? — и остановил на Обручеве затравленный взгляд.

— Ответить на все мои вопросы.

— Пытайте, — согласился мужичонка.

Выяснилось, что зовут мужичонку Микола Жупан, что он из соседнего села, но живут там только его дальние родственники, потому что весь многочисленный род Жупанов — отца, мать, их братьев и сестер, их сыновей и дочерей с зятьями, снохами, внуками весной сорок первого раскулачили и отправили в Сибирь, в Красноярский край. Миколу и многих других молодых Жупанов и их свояков в сорок втором забрали в армию, но воевать Миколе пришлось не долго: под Харьковым их полк попал в окружение, и Микола очутился в плену.

Немцы сразу же отправили его в лагерь, расположенный неподалеку от Львова, куда собирали уроженцев Западной Украины, еще не зараженных советизмом и большевизмом, но уже от них пострадавших. Там его определили в национальное формирование, которое вело борьбу с партизанами и парашютистами, и Микола с легкостью сменил красноармейскую форму на немецкую. Когда же немцы ушли, он, как и многие другие, подался в лес, ни на что, в общем-то, не надеясь, а просто потому, что податься больше было некуда. Кто смог, тот ушел с немцами, а вот у него не получилось. Впрочем, он и не выбирал: делал то, что приказывали.

Микола Жупан рассказывал свою историю на довольно сносном русском языке, и капитан Красников, слушая его, испытывал к нему презрение, смешанное с жалостью. И тихий голос, и поникшая фигура, и затравленные глаза — все говорило о покорности судьбе, о безысходности.

— Много людей у Крыля? — спросил Обручев, избегая выражений типа «бандит», «предатель» и тому подобное.

— Та ни, паночку капитан, — мотнул головой Микола. — Осьмнадцать чоловик усего.

— Какое вооружение?

— Усе германьске: автоматы та два кулымета… Тильки патронив трохи зусталось, — дополнил он со вздохом.

— А с продуктами как?

— Та нема продуктив. Зовсим немае. Тильки кукуруза.

— На хутор зачем приходил?

— Та за салом же.

— Понятно. Ну а какие планы у Крыля?

— Та нема нияких планив, паночку капитан. Нема нияких. Була думка сходить до Дрибници, но забоялись.

— Чего ж испугались?

— Та вас же…

— Про указ об амнистии известно?

— Звестно, паночку капитан, звестно.

— Почему же не выходите?

— Та хто ж его знае, почему не выходимо. Боимось.

— Чего ж боитесь?

— Та вас же боимось.

— Ясно, прошлое не пускает, — заключил Обручев и спросил: — Что ж нам с тобою делать, Микола Жупан?

Микола Жупан не ответил, только еще ниже опустил голову.

— Ну а если мы тебя отпустим, дадим сала, ты пойдешь к своим и скажешь, что солдаты были, но ушли? Как ты на это смотришь?

— Та як на це я можу дывытись? Нияк я на це не дывлюся. Як вы скажете, так я и зроблю.

— А не обманешь?