Жернова. 1918–1953. После урагана

В последнее время они только и знают, что спят да спят, потому что округа наводнена солдатами и курсантами, в воздухе летают истребители, причем они время от времени выключают моторы и появляются над головой совершенно неожиданно, и если летчикам что-то кажется подозрительным, они не задумываясь кидают мелкие бомбы и открывают огонь из пулеметов. В таких условиях лучше всего отсиживаться под землей и не высовываться наружу. Тут уж не до активных действий, а лишь бы уцелеть, переждать трудные времена, хотя времена такие, что чем дальше, тем труднее. Однако Крыль почему-то уверен, что через пару недель солдаты уйдут, и тогда они свое наверстают.

Только Миколе давно все надоело и ничего наверстывать не хочется. Как, впрочем, и остальным членам их отряда, хотя об этом никто не говорит. Но иногда на людей находит что-то такое, — находит на всех сразу и без всякого вмешательства Крыля, — и тогда бери и веди, и будут жечь, убивать, лютовать, пока не иссякнет это звериное наваждение, пока не насытится желание отомстить за свою неудавшуюся жизнь, отомстить тем, кто живет жизнью другой, той жизнью, какой могли бы жить и они сами, но от которой отрезаны своим прошлым. А кто виноват в их прошлом, в том, что на каждом из них кровь и человеческие жизни? Москали же и виноваты, но повернули так, что виноватыми оказались Микола Жупан и тысячи других.

Между тем вспышки озлобления охватывают Миколу и его товарищей по несчастью все реже и реже, безразличие к себе и своей судьбе окутывает их души плотным покрывалом, через которое почти не проникают увещевания Крыля. Более того, озлобление в последнее время почему-то все чаще обращается на своего соседа. Скандалы и даже драки в отряде случаются все чаще, и Крыль, несмотря на свой авторитет и властность, ничего с этим поделать не может. До убийств еще не дошло, но два самоубийства уже были, и застрелились самые тихие и незлобивые.

Микола бредет по темному лесу и борется со сном. Он бы приткнулся в каком-нибудь закутке, но надо идти: он и так задержался дольше положенного, а это может вызвать у Крыля подозрение.

Семен Хмара появляется перед Миколой неожиданно, вышагнув из-за разлапистого корневища поваленного бурей дерева.

— Чего так долго? — спрашивает он.

— Сам бы сходил быстрее, — огрызается Микола.

— Як там Гарнюк?

— Все так же, — неохотно отвечает Микола, стаскивая с себя вещмешок.

Хмара принимает его, осторожно встряхивает.

— Горилки дал?

— Дал трохи.

Микола помогает Хмаре укрепить у себя на спине мешок, и они пускаются в путь. Хмара идет следом и продолжает выспрашивать, что там и как.

Степан Гарнюк, хуторянин, к которому Микола ходил за харчами, приходится Хмаре родственником. Микола видел Гарнюка мельком, видел его виновато-испуганные глаза и догадался, что Степан имеет прямое отношение к засаде на своем хуторе. Да оно и понятно: прижали, пригрозили — куда денешься? А ведь Гарнюк хорошо знает лес и знает место, где находится схрон отряда Крыля. Так что если Микола сделает вид, что с ним на хуторе ничего не приключилось, Крыль не уведет отряд в другое место, на запасную базу, что километрах в десяти от этой, солдаты не сегодня-завтра будут здесь, и тогда у Миколы не останется никаких шансов, о которых говорил белобрысый москаль-офицер. А Микола согласен на что угодно, даже на тюрьму, лишь бы снова когда-нибудь очутиться в сибирском селе под названием Островки и увидеть свою жену и детишек, своих родителей… если они живы. А там, бог даст, выпадет воля, и они все вместе вернутся на Львовщину, станут крестьянствовать, как до войны, пусть даже и в колгоспе… чтоб ему было пусто!

Сонливость Миколина куда-то подевалась, и он лихорадочно соображает, как ему поступить. В его беспросветной жизни забрезжило, он готов поверить, что все обойдется, если последовать совету офицера-москаля… то есть просто русского офицера… офицера, одним словом. И не такие уж они звери лютые, а тоже люди как люди, молодые только и самоуверенные. Видать, жизнь их не мяла так, как она мяла Миколу и его товарищей.

Впрочем… Впрочем, какие они ему товарищи! Тот же Хмара, например. Хмара в батальоне СС, в котором они служили вместе, лютовал без всякого удержу. И потом, когда немцы ушли — тоже. Хмаре все едино, что солдат Червоной армии, что жинка какая-нибудь, что дитя малое. Нет, Хмару Миколе не жалко. Да и Крыля тоже. И всех остальных. С чего бы их ему жалеть? Если им рассказать, как Микола разговаривал с офицерами-москалями, они, не задумываясь, порежут его на куски, хотя он совсем не виноват в том, что попал в засаду, и москали, то есть русские офицеры, накормили его и отпустили. Ведь они даже не взяли с него никакой бумажки и вообще вели себя так, будто им и без Миколы известно все, что им положено знать об отряде Крыля.

— Ты, видать, у свояка моего и наелся, и горилки хлебнул, — с завистью говорит Хмара, шагая вслед за Миколой. — А я тут замерз, тебя дожидаючись.