Жернова. 1918–1953. После урагана

Да, о чем это думалось перед тем, как задремать? Обручев, Красников, первый бой… В училище бои представлялись совсем не такими. Надо признаться, он, лейтенант Задонов, в этом первом своем бою вел себя не лучшим образом и, если не струсил, — с чего там трусить? — то растерялся — это уж совершенно точно.

Да и как тут не растеряться, когда стреляют со всех сторон, и пули, кажется, летят в тебя тоже со всех сторон, а капитан Красников вдруг исчез куда-то, и никто не командует, и неизвестно, брать ли команду на себя и поднимать бойцов в атаку, или еще обождать. Наконец, кого атаковать? В какую сторону? Пока он разбирался, стрельба так же неожиданно прекратилась, как и началась, и среди деревьев, в той стороне, где, по идее, должны быть бандиты, вдруг появился капитан Красников с прутиком в руке. Он шагал не спеша, шурша опавшей листвой и беспечно помахивая прутиком, будто ему до бандитов нет никакого дела. А как же с атакой, преследованием?

Задонов тогда ничего у Красникова не спросил, ничего ему не сказал, но до сих пор так и не может решить, бой это был или что-то другое, струсил он или растерялся по неопытности? В любом случае, похвастаться нечем, еще больше — командиру роты, который пустил этот бой на самотек.

И тут лейтенанту вспомнился давний разговор с отцом, разговор о смелости и трусости и о том, как это проявляется у тех или иных людей в различных обстоятельствах. Случился этот разговор еще в Москве, то есть до командировки отца (так он это называл) в глухую провинцию, командировки, которая длится уже почти три года.

Они тогда, помнится, выпили по нескольку рюмок коньяку, а подвыпивший отец любит вслух порассуждать о том, о чем трезвым он рассуждает сам с собою за письменным столом в своем кабинете. Вернее сказать, тогда рассуждают его герои: солдаты и генералы, рабочие и колхозники, партийные работники и всякий другой люд, но рассуждают так, как им и положено по их общественному и социальному положению, а, подвыпив, отец рассуждал сам от себя, — и Ивану бывало любопытно и интересно его слушать, потому что отец умел рассуждать — это же его отец! — и делал это как-то по-особому красиво.

— Безрассудно смелыми, мой дружок, — говорил отец, двигая по скатерти рюмку, — бывают только люди, не сознающие своего предназначения. И не потому, что они не боятся смерти, а потому, главным образом, что им как бы нечего терять. Не в материальном, а в сугубо интеллектуальном смысле. Посуди сам: человек, скажем, владеет несколькими языками, пишет хорошие книги, знает, например, историю Древнего Египта — он ведь для чего-то учил эти языки, учил историю, он собирается написать книгу, и больше, заметь, в мире никто такую книгу написать не способен. О том же самом другую — да, но не такую! Такой человек уже как бы и не принадлежит самому себе, он должен чувствовать ответственность перед человечеством и историей за то, что он еще не сделал, но что сделать обязан. Такой человек боится смерти и не может не бояться ее. Более того, он интуитивно избегает ситуаций, которые могли бы привести к преждевременной смерти. Это трусость? — Помолчал, разглядывая рюмку, и, как всегда, не рассчитывая на ответ сына, продолжил: — С точки зрения примитива — да, трусость! С точки зрения интеллекта — нет! Я бы это состояние назвал даже мужеством, поскольку он, интеллект, сознает, что его поведение расходится с установившейся нормой. Но сегодня норма одна, завтра другая, а интеллекту не имеет смысла следовать установившейся морали, он вне времени и традиций. Вся беда в том, что интеллект не значится в табели о рангах, и если, скажем, генералу положена охрана и не рекомендуется рисковать жизнью на том основании, что он имеет определенную ценность для государства, то интеллект обязан охранять себя сам. А такое «охранение», с позволения сказать, вернее — неспособность к самоохранению, чревато трагическими последствиями. Тому примером Пушкин, Лермонтов, Маяковский…

Отец надолго замолчал и, кажется, позабыл о существовании сына. Не трудно было догадаться, что его рассуждения построены на каких-то фактах из собственной биографии, о которых мы не любим распространяться, но которые саднят и постоянно требуют нашего объяснения и оправдания. Возможно, что отец когда-то струсил, может, этой его слабости никто даже и не заметил, но не исключено, что трусость его имела какие-то трагические последствия для других, — и вот он мучится и пытается подвести под свою трусость моральную и философскую базу. Но как бы там ни было, а слушать его и следить за поворотами его мысли всегда интересно. Тем более что несколько боевых орденов, пожалованных отцу, доказывают нечто совершенно противоположное.

Ивану очень хотелось расспросить отца, с чем связаны эти его рассуждения, но он благоразумно удержался, понимая, что есть вещи, о которых лучше не спрашивать. И вообще — не всегда надо показывать, что ты догадываешься об истинных мотивах тех или иных рассуждений. Если они не твои собственные.