Жернова. 1918–1953. После урагана

Человек с круглым лицом, как для начала окрестил его Алексей Петрович по всегдашней своей привычке отыскивать в людях нечто характерное, не был военным, не походил и на ученого, но поскольку ехал в этом двухместном купе мягкого вагона, куда допускались люди лишь с определенным общественным положением, то, скорее всего, состоял в когорте партийных работников областного уровня, начинавших свою карьеру от сохи, то есть из грязи в князи, и очень этим гордились. Поднимаясь по партийной лестнице, они наскоро приспосабливались к новым условиям, припомаживались и прилизывались, но родовой суглинок нет-нет да и выступал при случае сквозь тонкий слой глянца. Много таких людей поднималось, как грибы после дождя, на глазах у Алексея Петровича, достигали определенных высот и неожиданно пропадали, уступая место другим, более восприимчивым, более пластичным.

Человек с круглым лицом слегка оторвал зад от дивана, протянул короткопалую ладошку, вяло ответил на пожатие руки Алексея Петровича, явно не признав в нем известного всей стране Алексея Задонова, писателя и журналиста, и, только снова угнездившись на прежнее место, произнес пискляво и со значением:

— Птахин, Зиновий Лукич, — помедлил малость, словно давая Алексею Петровичу придти в себя, и добавил почти торжественно: — Второй секретарь обкома.

Алексей Петрович расплылся в радостной улыбке: он угадал. А вот Птахин этот в людях явно не разбирается. К тому же, видать, принадлежит к тому сорту читателей, которые никогда не помнят авторов прочитанных книг и статей; либо ему даже в голову не приходит, что знаменитый Задонов и этот его попутчик в поношенном пальто и костюме есть одно и то же лицо, хотя именно в таких комфортабельных вагонах и можно встретить всякую знаменитость. Возможно, если бы Алексей Петрович назвал ему свою профессию, все прояснилось бы сразу же, но он никогда этого не делал, коли в этом не возникало необходимости, и, сколько мог при таких случайных знакомствах, старался оставаться как бы инкогнито.

Зиновий Лукич, назвав себя, некоторое время внимательно изучал лицо Алексея Петровича, рассчитывая, видимо, на соответствующую реакцию своего случайного спутника, и Задонов — не сразу, правда, — округлил глаза, всплеснул руками и воскликнул:

— О-о! Мне весьма и весьма приятно иметь такого попутчика! Я всегда считал, что наши вторые секретари любого уровня, хотя и являются вторыми, на самом деле это самые первые лица по той роли, которую они выполняют на практике! Безропотные лошадки, которые тянут воз партийной работы на местах!

— Если бы только партийной, — проворчал, вернее, пропищал Зиновий Лукич, но более низким тембром. Однако взгляд его серых глаз значительно потеплел, хотя в них продолжало светиться сомнение: говорит ли его попутчик со знанием дела, вкладывает ли в свои слова еще и какой-то другой смысл, или просто пытается сделать приятное?

— Имен-но так! Вы совершенно правы! — восхищение в голосе Алексея Петровича взлетело еще выше. С этими словами он присел на диван напротив Птахина и быстрым круговым движением потер руки, словно отжимая с них воду после мытья. — И-именно! — с тем же восторгом повторил он, заражаясь собственным восторгом и предвкушая удовольствие от предстоящей игры, забыв предостережения жены выбирать слова, забыв все горькие уроки, преподанные ему жизнью. — Потому что партийная работа всегда направлена на достижение определенной практической цели: победа в войне, восстановление хозяйства, повышение благосостояния народа, его морально-политического и, я бы сказал, нравственного уровня… Вы полагаете, что я не прав? — спросил он, чтобы предупредить возможный вопрос самого Птахина, что-нибудь вроде: «О, вы тоже по партийной линии?», после которого пришлось бы раскрывать свое инкогнито.

— Ну что вы, что вы! — поспешно согласился Зиновий Лукич, и Алексей Петрович увидел, как тот, наморщив свой гладкий белый лоб, мучительно пытается понять, что за человек сидит перед ним и почему он завел разговор на такую, можно сказать, скользкую и скучную тему.

Алексей Петрович между тем то посматривал на своего собеседника, то поглядывал в окно, как бы давая понять, что для него такая тема разговора вполне обыденна, что тут ничего такого нет, но, в то же время, что-то такое и есть, не без этого, так что разговор и не совсем пустой, не из праздности: пусть-ка этот чинуша поломает голову, подрожит своими внутренностями.

За окном, все убыстряясь, проплывали запыленные и закопченные станционные строения, убогие и жалкие в своем убожестве серые бараки железнодорожников; кривые и грязные улочки окраин хаотически взбегали на бурые глинистые возвышения: здесь, в глинобитных хибарках жили переселенцы с Кавказа, люди недружелюбные и озлобленные, сюда опасно было заходить не только ночью, но и днем.