Жернова. 1918–1953. После урагана

Только сейчас, при виде этой унылой картины, до Алексея Петровича дошло окончательно и бесповоротно, что он уезжает и уезжает навсегда, что в этих местах он бездарно провел более двух лет, успев в самом начале написать книгу, которую не печатают, хотя и хвастается всем, что провинция более всего располагает к творчеству («Вспомните, вспомните Болдинскую осень Пушкина!»), а на самом деле он здесь почти ничего не создал, ничего путного, все какие-то кусочки и обрывки. Нет, провинция не для него! И бог с ней!

Прощание с бездарным прошлым и ожидание плодотворного будущего — вот откуда в нем эта радость, пришедшая на смену тоске и неуверенности.

А еще этот кругленький и самодовольный тупица, для которого поездка в Москву такое же событие, как для Задонова поездка в Лондон, Париж или в Нью-Йорк: из него так и прет сознание собственного величия, желание облагодетельствовать кого-нибудь своим вниманием и самый элементарный страх. Быть может, его вызывают в Москву, чтобы назначить куда-нибудь «первым» или оставить при ЦК, и он, в тревожном ожидании перемен в своей судьбе, боится собственной тени. Не исключено, что он подозревает в Задонове подсадную утку, обязанную проверить его, Птахина, в такой неофициальной обстановке.

И Алексею Петровичу захотелось разыграть какой-нибудь спектакль, поимпровизировать, довести самодовольство и страх этого дурачка до высшей точки, чтобы потом если и не описать этот эпизод в какой-нибудь будущей книге, то рассказывать или… или хотя бы вспоминать и тем скрашивать горькие минуты. Впрочем, Маше рассказать можно: она любит такие истории, слушает с удовольствием, переживает, хотя и боится, что это не доведет ее мужа до добра.

Алексей Петрович давно уже знал, как ему казалось, о себе все: и свои способности, и свои упущенные возможности. Он мог бы стать знаменитым артистом, как, впрочем, и политическим деятелем, и администратором, и ученым, и полководцем — и это, последнее, отмечали некоторые генералы во время войны, — потому что был человеком по-русски широко талантливым, широко образованным и по-русски же разбросанным в своих желаниях и стремлениях. Ему ничего не стоило прикинуться ученым, имея дело с учеными, военным — с военными, простым рабочим или колхозником — с рабочими и колхозниками, хотя на последних походил меньше всего. Он в совершенстве владел сословными языками, манерой поведения, а более всего — способностью к перевоплощению. Алексею Петровичу не раз доводилось разыгрывать людей вполне умных и проницательных, которые о розыгрыше догадывались лишь много времени спустя. Что уж говорить об этом провинциальном партийном чиновнике! Но коль скоро он ему подвернулся, а дорога впереди длинная и скучная, то упустить такой шанс было бы непростительным.

— К сожалению, общество не всегда по достоинству оценивает людей вашей профессии, — покачал головой Алексей Петрович, будто эту мысль ему навеяли заоконные пейзажи. — А все потому, что работа ваша невидна, неброска, и людям несведущим кажется, что вы являетесь лишь исполнителями чужой воли.

— Э-э… Тут я с вами… как бы это сказать… — осторожно начал Птахин, — не могу согласиться целиком и полностью. Партия, как вам хорошо известно… Вы, надеюсь, член партии?

— Разумеется, разумеется! В наше время вне партии могут оставаться лишь окончательные тупицы и непризнанные гении, но… (пауза)… но так как и те и другие со временем сведутся к нулю, то партийность в отдаленном будущем станет нормой, и, видимо, возникнет необходимость в создании внутри партии как бы партии более высокой ступени, как примера для подражания, как образца поведения, но… (пауза)… но вы извините, Зиновий Лукич, что я вас перебил. Я вас внимательно слушаю, — и Алексей Петрович подпер голову рукой и уставился на Птахина с тем подобострастием, с каким студентка третьего курса смотрит на обожаемого, еще не слишком старого профессора.

— Так о чем это я? — Птахин потер ладонью гладкий лоб, ошарашенный неожиданными и незавершенными пассажами своего попутчика.

— Вы начали развивать мысль о том, что самостоятельность мышления людей такого масштаба, как ваш, оказывает непосредственное влияние…

Алексей Петрович замолчал, наблюдая за Птахиным. Он видел, что уже почти сбил того с толку, что тот не понимает, зачем он завел этот разговор и куда клонит, что он боится продолжать его и боится промолчать, потому что не знает, кто перед ним сидит. Алексей Петрович слишком хорошо знал этот тип людей, так широко распространенный среди партийных работников, сортируемых, отбираемых и формируемых их средой и направленностью их деятельности, и ему лишний раз хотелось убедиться в своей наблюдательности, в своих незаурядных способностях, которые то выручали его, то… кхе-кхе… подводили в прошлой жизни, полузабытой им и такой желанной.

И Птахин повел себя так, как и ожидал от него Алексей Петрович.