Жернова. 1918–1953. После урагана

Рийна говорила и говорила, особенно не задумываясь над смыслом своих слов, главное, чтобы не молчать, — и внимательно следила за выражением лица женщины. Постепенно на этом лице появилось что-то осмысленное, в глазах исчезли настороженность и напряжение, сменившись усталостью и печалью. Она тяжело вздохнула и произнесла:

— Да какое уж там пищевое отравление, когда он второй день не просыхает. Как пришел из райкома партии… Вы же знаете: его в райком вызывали будто бы отчитываться, а сами в это время инвалидов покидали в машины и увезли на острова… Вот, стал быть, он как пришел из райкома-то, так пьет и пьет. Я уж и не знаю, что с ним делать. Главное, зять-то наш уехал в область, будет только завтра, а у дочки ребенок болеет… — И женщина вдруг всхлипнула и прижала к глазам скомканный платочек. — Сам-то он не велел мне сюда приходить, — продолжала она сквозь слезы, — а времени вон уж сколько… я жду-пожду, а его нет и нет, на улице жуликов полно, еще разденут да и пристукнут, чего доброго: пальто-то на нем хорошее, и шапка, и все остальное… На морозе-то долго ли застынуть… пьяному-то… А вы кто ж будете? Что-то я вас не знаю.

Рийна удивленно посмотрела на жену Муханова и собралась было снова объяснять, кто она такая и как здесь очутилась, но вдруг застонал Муханов, замычал, захрапел, словно его душили.

Рийна кинулась к нему, обернулась к женщине, приказала:

— Помогите мне его повернуть!

Вдвоем они повернули Муханова на спину, Рийна пощупала его пульс, заглянула в зрачки, раздвинув веки, произнесла успокаивающе:

— Ничего страшного. — И пояснила: — Я ведь медсестрой работаю, в больнице, часто приходится иметь дело с такими вот случаями. Он у вас как — на сердце не жалуется?

— Да как не жаловаться — жалуется. За войну-то у всех сердце поизносилось… А так он еще ничего, крепкий.

Потом они долго сидели и разговаривали: то одна о самом своем больном и сокровенном, то другая. Рийне давно не было так хорошо и покойно, будто она вновь встретилась со своей матерью, впопыхах не признав ее, и теперь они потихонечку узнают друг друга по общей боли и общей печали.

— Как стал он директором-то, — рассказывала Агафья Даниловна, подперев ладонью щеку и горестно склонив голову, — так будто его подменили: нервный стал, все ругается, слова ему поперек не скажи, и все письма пишет… то Сталину, то Ворошилову, то еще кому, то, видишь ли, командиру своему, который нынче в адмиралах ходит. А посылать не посылает, пишет и складывает. Писем этих уж и не знаю сколько набралось в ящике-то. Я ему и говорю: «Сожги ты их от греха подальше: мало ли кто заглянет! В директорах ведь ходишь, ревизия там какая или партийная комиссия… Потянут тебя за эти письма, помяни мое слово». Куда та-ам! Рукой только машет да ругается: не твое, мол, дело, не суй свой нос, куда не просят. Мужчины — у них одни идеи в головах, а ума-то никакого, — с уверенностью, выстраданной долгими годами, заключила Агафья Даниловна. — Я тут как-то заглянула в его письма, почитала тайком от него: чего он там такого пишет товарищу Сталину? А он, представляешь себе, советует товарищу Сталину, что надо делать, чтобы жизнь была по справедливости. Это ж подумать только, кому советовать — самому Сталину! Будто у него своих советчиков не хватает… Беда-а.

— Да-а, да-а, — вторила Рийна Агафье Даниловне. — Вот и Пивоваров мой… тоже что-то пишет и пишет, тоже правду ищет, а разве в книгах бывает правда? Книжки — они ж совсем для другого пишутся, а не для правды. Книжками мертвых не воскресишь…

— А я ему еще тогда говорила, — продолжала свое Агафья Даниловна, будто не слыша Рийну, — что неча тебе лезть в начальники… Какой из тебя начальник? Четыре класса да коридор — вот и все твое образование. Он думает, как на флоте: ать-два-левой! Как же, так его и послушались… Да зять у нас… ничего зять-то, сурьезный, не пьет, в институте учился, капитаном милиции служит… Тоже служба — не приведи господь!.. Вот он-то его, Акима-то Сильвестровича, и подбил на это директорство. «Чего там, — говорит, — батя у нас с головой! Опять же, директор артели — это все равно, что боцман на корабле». Вот оно и вышло. Теперь и не знаешь, что будет, прости мя, господи, царица небесная…

— Вот и мой Пивоваров… Я ему говорю: ложись в госпиталь, ногу подлечат, протез сделают, уедем отсюда… Я уж ему и направление на госпитализацию выхлопотала… В Эстонии у нас городки маленькие, чистенькие, приветливые… Можно книги писать… Пусть, раз уж так хочется… Мужчинам всегда чего-то такого хочется… А работать можно хоть бы и при больнице по электрической части. У нас в больнице электрик — чего ему? — лампочку ввернет когда — вот и вся работа…

Так они говорили и говорили, не замечая времени, пока не очухался Муханов. Он сел на диване и долго взирал мутными, но уже вполне осмысленными глазами на двух женщин, пытаясь самостоятельно понять, откуда они здесь взялись.

Глава 20

«Дорогая Рийна!