Жернова. 1918–1953. После урагана

У меня к тебе просьба: побывай в артели, обратись от моего имени к ее директору Муханову Акиму Сильвестровичу (я тебе о нем рассказывал) и попроси вернуть мои книги и тетради. Надеюсь, они еще целы… Да, о самом главном я и забыл: здесь очень удивились, что я попал сюда: по их нормам я считаюсь более-менее нормальным инвалидом, имеющим право на существование среди нормальных людей. Но, с другой стороны, если человек сюда попал, даже по чистой случайности, то выбраться отсюда практически невозможно. Примеры, хотя их немного, имеются. У меня даже есть подозрение, что людей, похожих на меня, берут сюда специально, чтобы использовать их в качестве обслуживающего персонала. Но это только подозрения.

Обнимаю тебя, целую много-много раз… если, конечно, можно. На всякий случай поздравляю тебя с приближающимся Новым годом и желаю всего самого-самого лучшего в следующем году.

Всегда твой Пивоваров.

P.S. Человеку, который передаст тебе это письмо, дай, пожалуйста, что-нибудь за труды, потому что у меня ничего нет. А там я заработаю. Здесь, кстати, есть мастерские, многие в них работают, и им платят.

Боже мой, как я хочу тебя видеть!»

Рийна, торопливо пробежав письмо, сложила его, убрала в стол, решив, что более внимательно прочитает потом, и с любопытством посмотрела на человека оттуда. Тот, пока она читала, разглядывал ее из-под тишка, — Рийна это чувствовала, — а теперь, едва она оторвалась от письма, отвел воровато глаза и зашарил ими по стене. На вид ему лет сорок-сорок пять, потасканное лицо, двухдневная щетина, приплюснутый нос. Редкие волосы неопределенного цвета неряшливо сбиты на сторону: видно, как стаскивал с головы шапку, так они и легли.

Человек этот Рийне не понравился сразу же и сразу же она почувствовала к нему глухую, ничем не объяснимую враждебность.

— Он здесь пишет… — произнесла она, рассматривая человека, как рассматривала всякого больного: немного сострадания, немного участия, а больше всего — внимания. — Он пишет, чтобы я с вами расплатилась… Что вы хотите, чтобы я вам дала? — спросила она, преодолевая брезгливость и к себе, и к этому человеку: Рийна полагала, что такие вещи, как передача письма, есть акт человеческого милосердия, и за него грешно требовать плату.

Длинный скользнул по ней приценивающимся взглядом близко посаженных серых глаз, ухмыльнулся, произнес брюзгливо:

— Чиво-чиво… Сама знаешь, чиво.

— Не знаю.

— Эва! — На лице длинного появилось искреннее удивление. — Спиртяга-то у тебя имеется, небось. И еще это… порошки, укольчики. — И ткнул указательным пальцем себе в локтевой сгиб и облизал бескровные губы.

«Да он наркоман!» — изумилась Рийна, а вслух сказала:

— Я могу дать деньги, — и выдвинула ящик стола.

— На ча мне твои деньги, красуха! Деньги у нас водятся. Если нету порошков сейчас, я опосля загляну. — Он вдруг приподнялся, не разгибаясь шагнул к ее столу, оперся на землистые ладони, навис над Рийной и, дыша ей в лицо гнилостным запахом, продолжал вкрадчиво, с масляной ухмылочкой: — А хахаль-то твой — у нас, на острову, а ты, красуха, здеся. Скучно, поди, одной-то, без мужика. Так я могу замест его… Кхе-кхе-кхе! — и протянул руку к ее лицу.

Рийна отшатнулась, схватила ланцет, которым точила карандаши, выставила его перед собой и прошипела:

— Я тьебья, свольи-ич паршива-ая!.. Руки он протягьивает! А ну пошьёль! — И уже сама надвинулась на него, сверкая глазами, зелеными, как у козы.

Человек не испугался, но назад все-таки подался, сел на табуретку, нахально усмехнулся.

— Ты, баба, не ерепеньсь. Хахаль твой тама, а ты здеся. Соображать надо, поскольку я тоже тама, да ишшо при власти. Я из твоего хахаля отбивную исделаю — во! — И он выставил серый кулак, перевитый фиолетовыми жилами. — А то туды же: свольич паршивая! — передразнил он Рийну. — Хе! Дурында нерусская! Видали мы таких! Значица так: ты мне марафету, а я ишшо подумаю, что с твоим хахалем безногим исделать. — И с изумлением покачав головой, добавил: — Сама, значица, сучка-вонючка, а туды же.

Рийна сидела выпрямившись, в полной растерянности: действительно, ей тут хорошо разыгрывать из себя недотрогу, а каково будет Пивоварову, когда этот тип вернется в интернат?

— Ну, хорошо, — произнесла она устало. — Приходите завтра, часов в двенадцать: сегодня аптечка уже закрыта.

— За-автра… — проворчал посланец. — Тебе хорошо трепаться тута, а мне где до завтрева ошиваться? На вокзале? Ты, баба, думаешь, это тьфу — цидулю тебе представить? А если дознаются? Мне тогда — во! — провел он рукой по шее. — Я так не согласный.

— Меня это не касается, — вдруг сменила тон Рийна. — Мне эта ваша цидуля — до лампочки! И никакой он мне не хахаль! Понятно? Знакомый, в больнице здесь лежал!

— Х-ха! Ври-ври, да не завирайся! Цидулю-то энту я читал. А как же! Вдруг там чего супротив властей! Тогда — Колыма. Нам энто ни к чему. Про любовь тама, в цидуле-то. И все такое. Это как понимать?

— Это он — про любовь, а мне на его любовь нас…ть! Что было, то было. Он там, я здесь. Кончилась любовь. Все! Выметайся к едреновой матери!