Жернова. 1918–1953. После урагана

Рассказывают, что амбулаторные карты с фотографиями завели потому, что многие инвалиды подменяли друг друга на медосмотрах, на которых решалось, что с человеком делать: отрезать ли ему остаток той или иной конечности, испытывать ли на нем новый препарат, от которого человек может загнуться в два счета, посылать ли на какие работы или, наоборот, никуда не посылать, а назначить усиленное питание. Поскольку медосмотры проводились раз в три месяца и всякий раз для этого привозили врачей с «большой земли», поскольку, вдобавок, свои врачи менялись чуть ли ни каждый месяц, выслужив в интернате определенный срок, то подтасовки среди инвалидов были в большом ходу. Особенно по части сдачи мокроты на палочку Коха — в этом случае один мог сдать мокроту за целое отделение. Так что администрация тоже не дремала и придумывала свои меры против всяких подтасовок. Правда, обо всех этих делах Пивоваров узнал в основном от Кузьменко, с которым сдружился именно на острове, но не верить ему оснований не было, — как, впрочем, и верить тоже, потому что Кузьменко слыл большим фантазером, — а раз так, то и говорить не о чем, если сам Кузьменко все знает лучше Пивоварова.

— Чего ж ты молчишь, Тихоныч? — не выдержал Кузьменко. — Я к тебе как к человеку грамотному и толковому, а ты молчишь, будто это тебя совсем не колышет.

— Я думаю, Мироныч, — тихо ответил Пивоваров. — Но ничего придумать пока не могу.

— А ты, Тихоныч, потому ничего придумать не можешь, что смотришь на эту жизню неправильными глазами.

— Это как же так — неправильными?

— А вот так и есть, что неправильными. Человек, который издетства состоял в простом звании, как, скажем, ты в крестьянстве, а потом от этого звания как бы отрекся, такой человек правильными глазами на жизню смотреть не может. Они у него, глаза-то, как бы повернуты внутрь своего организма. Все он там чегой-то разглядывает да рассматривает. С одной стороны, вроде он себя полагает таким, каким его все величают, а с другой стороны, вроде он и не такой, другой то есть, как бы на свое величание не похожий. После революции много таких развелось, какие застряли на полатях, меж полом и потолком, и все никак ни туды, ни сюды приткнуться не могут. Потому дело, скажем, простое, как два пальца обмочить, а он все то вверх глядит, то вниз, то опять вверх, то опять же вниз. Происходит это потому, что в мозгах у него все передвинулось, а на настоящие опоры не встало. Он бы и рад назад вернуть свои мозги, а уже все — дорога назад дерьмом заплыла. Вот какое, значит, положеньеце.

— Что ж ты тогда спрашиваешь моего совета? — обиделся Пивоваров и тоже стал закуривать папиросу.

— Ты на меня, Тихоныч, сердца не держи. Я это любя говорю. Истинный бог! Да и знаю я, что ты и хотел бы посоветовать, да сомненье тебя мучит: плохой совет дать — совесть не позволяет, а хороший — выйдет супротив закону. Вот она какая арифметика получается. А совет может быть только один: надо рвать отсюдова когти, и поскорее. То есть в самый новый год и надо. Поскольку они все перепьются и им не до нас будет.

— Ты опять за свое, Мироныч. Пойми ты, голова садовая, что бежать нам некуда. Куда б ни прибежал, везде нужен документ, везде нужна прописка и выписка, везде есть участковый, с которого требуют порядка. Да и в какой одежде ты собираешься бежать? В такой, как у нас, далеко не убежишь. Да еще по такому снегу! Тебя первый же встречный сдаст милиционеру и будет прав: господь его знает, кто ты есть такой, — может, преступник, насильник и убийца.

— Это ты так потому, Тихоныч, рассуждаешь, что побывал наверху, а потом оттуда свалился. В тебе еще сидит служилый и законник. И думаешь ты, что и все такие же. А вот я прошлый раз утек, так бабы мне помогали, кто чем. Бабы — они сердобольные, не то что наш брат-мужик. Опять же, деревня! А если взять город, то народ там другой, порченый: посочувствовать — это пожалуйста, а сделать чего — не разбежишься. Тут главное, чтоб не напороться на какого-нибудь хоть на вот такусенького начальничка, который тоже от своего корня оторвался, а других корней так и не пустил. Бог милостив, прорвемся. Опять же, посмотри на эту нашу с тобой жизню с другой стороны… то есть, если мы не утекем. Этот этажный… Вислоухов его фамилия… меня так и так расколет — и мне хана. Теперь взять тебя. Ногу тебе оттяпают? Оттяпают! — это уж как пить дать. И пожаловаться некому. Потому как в плену был, в штрафбате был… Ну, не в штрафбате, — заметив протестующий жест Пивоварова, поправился Кузьменко, — а в штурмбате, только для наших мясников один хрен, как он прозывался, штрафной или штурмовой. А будешь ерепениться, посадят на иглу, и станешь ты придурком до конца своих дней, как тот татарин Муслимов.

— Придурком можно стать и без иглы, — мрачно возразил Пивоваров, в голове которого не укладывалось, что все эти разговоры об уколах и испытаниях каких-то препаратов имеют под собой почву: это в советской-то стране? — не может того быть! Не должно!