Жернова. 1918–1953. После урагана

Вид его, не столько даже разгневанный, сколько презрительный и высокомерный, подействовал на черную массу сильнее слов. Известно, что у нас, на Руси, — так уж заведено бог знает с каких пор, — вы можете поливать друг друга самыми отборными ругательствами, самым распохабным матом, и это не произведет почти никакого впечатления, разве что кто-нибудь скажет в восхищении: «Во дает мужик!», но стоит вам произнести вроде бы вполне обыкновенное слово, вполне употребительное в любом обществе, и даже в интеллигентном, скажем, «скотина» или даже просто «дурак», но произнести их с презрением или, не дай бог, с высокомерием, как на вас кинутся с кулаками, а то и с ножом. Не зря же у нас поле боя зовется еще и полем брани, когда во времена княжеских междоусобиц воины, которым делить было вроде бы нечего, распекали себя перед сечей оскорбительными словами. С тех пор ругаются (бранятся) почти постоянно, а секутся редко, и не всегда по причине задетой чести, а… а черт его знает почему.

Франц Дитерикс, сам того не ведая, произнес обыкновенные слова таким уничижительным тоном, что смех сразу стих, шевеление тоже, невнятный гул прошел по черной толпе, она стала плотнее и, не сделав ни шагу, будто бы даже надвинулась и нависла над судейскими столами. Даже милиционеры, почувствовав это, подобрались, приняли официальный вид.

— Смеять плёхо! — уже спокойнее, но все так же громко и на высокой ноте продолжал Дитерикс. — Воровать тоже есть оч-чень плёхо! Порьядок есть хорошо! Нет порьядок — нет общество, нет государство, нет социалисмус! Порьядок есть закон! — выкрикивал Дитерикс, потрясая испачканными руками. — Нарушать порьядок есть нарушать закон, есть плёхой порьядок! Воровать гвоздь — плёхо! Воровать краска есть тоже плёхо! Воровать доска и кирпич — оч-чень плёхо! Государство есть твой! — Дитерикс ткнул грязным пальцем в какого-то мастера из первого ряда, поискал глазами в толпе, убежденно вонзил в нее палец: — Есть тоже твой! И твой! И твой! — И люди, в кого попадал его палец, согласно кивали головами, подтверждая, что да, действительно, государство принадлежит им и воровать у своего государства плохо. А Дитерикс продолжал: — Государство есть рабочий, есть арбайтер, есть директор завод, есть… функционер… э-э… партия, профсоюз, есть Сталин, есть все! Аллес!

Дружные аплодисменты раздались в кучке начальства, и черная толпа ответила дружными же, но тяжелыми хлопками, расслабилась, с лиц спало напряжение, появились понимающие улыбки: немец говорил привычные слова, в них не было ничего унизительного для собравшихся здесь людей, а они-то поначалу вообразили, им-то показалось, что этот недобитый фриц вздумал над ними глумиться, вздумал их поучать, издеваться над самым святым, что у них было — над их рабочим достоинством. Нет, фриц этот — вполне свойский мужик, чешет, как по писаному, хотя и говорит чудно.

Слушая Дитерикса, одобрительно кивал головой прокурор, глядя на него — судья и адвокат.

Аплодисменты стихли, и Дитерикс заговорил снова, уже без крика:

— Всяки закон иметь высоки понятий: много воровать — много наказаний, мало воровать — мало наказаний. Бросать гвоздь земля есть тоже воровать, бросать гайка земля есть тоже воровать свой государство. Где есть закон? Где есть суд?

Дитерикс обвел глазами черную толпу, притихшую и снова насторожившуюся, еще не понимающую, куда он клонит; посмотрел на кучку начальников, парткомовцев и профкомовцев, на милиционеров, на судей и прокурора. Никто ему не ответил, никто не шевельнулся.

Тогда Дитерикс поднял с пола ящик, повернулся к красному столу и высыпал содержимое прямо на красную скатерть перед носом Градобоева, так что тот даже отпрянул от неожиданности, покраснел еще больше, и на лице его выдавились капельки пота.

На столе лежала куча гвоздей, гаек и болтов, шайб и каких-то мелких деталей.

Толпа вытянула шеи, даже подсудимые — и те уставились на кучу железа.