Жернова. 1918–1953. После урагана

Олесич прошел вглубь и остановился в проеме дверей. Через пару минут сбоку зашуршало, и он, повернув голову, увидел Вилена. Тот пробирался среди куч кирпича, невысокий, коренастый и слегка кривоногий. Поманив Олесича пальцем, он повел его в глубь развалин. Шел Вилен уверенно, и чувствовалось, что бывал он здесь ни один раз.

Обходя кучи человеческого кала, миновали несколько помещений, пролезли в дыру в толстой стене, поднялись по лестнице на второй этаж, сохранившийся лишь местами, и очутились в довольно чистом помещении с потолком, но без окон, которое, судя по всему, облюбовали местные мальчишки для своих посиделок. Через дверь хорошо видна анфилада комнат первого этажа и длинный коридор, так что если бы кто и вошел, то не остался бы незамеченным.

По старой привычке Олесич прикинул, что отсюда хорошо простреливаются все подходы, но если прижмут, то отступать некуда, и один фаустник может прихлопнуть здесь всех… Впрочем, когда в этих краях шли бои, у немцев фаустпатронов на вооружении еще не было, а сам Олесич в это время вместе с другими военнопленными занимался ремонтом железнодорожного полотна на линии Минск-Бобруйск-Гомель, которое то и дело подрывали партизаны.

Вилен сел на ящик лицом к двери, показал на другой Олесичу, достал из кармана помятую пачку «беломора», щелчком выбил наполовину из пачки несколько папирос, протянул Олесичу.

Закурили.

— Ну, рассказывайте, — приказал Вилен после нескольких затяжек.

Олесич еще у проходной догадался, что тот пришел именно к нему, что встреча должна быть тайной, поэтому и повел его к школе. При этом был уверен, что не он один числится за Виленом на их заводе, может, и в самой литейке есть кто-то, так что если начнешь темнить, то себе же в убыток. Только вряд ли Вилена интересует вчерашний суд, потому что все было на виду, может, каждое слово, произнесенное там, записано — судейская девчонка все чего-то писала и писала, — и наверняка кто-нибудь из гэбэшников присутствовал тоже. Помимо милиционеров. А кроме суда ничего особенного ни в цехе, ни на заводе не произошло с тех пор, как Олесич последний раз виделся с Виленом.

Так и не решив, зачем он мог ему понадобиться, Олесич всю дорогу от проходной пребывал в состоянии нервного напряжения, будто сам что-то совершил против советской власти или еще против чего, однако сам же об этом не имеет ни малейшего понятия.

Сделав тоже несколько глубоких затяжек, Олесич передернул плечами.

— А про что рассказывать-то?

— А суд?

— Что суд? — переспросил Олесич и сделал изумленные глаза. — Это вы насчет выступления немца? Так этот… из парткома… Кочура его фамилия — он все и разъяснил.

— Что там разъяснил этот ваш Кочура, мне до фонаря, — жестко обрубил Вилен. — Меня интересует, вел немец агитацию против советской власти? Да или нет?

— Вообще-то говоря… в некотором роде можно сказать, что и да. То есть не то чтобы напрямую, а вроде как с подтекстом: мол, безобразия не потому, что кто-то там чего, а потому, что порядки не соответствуют.

— Так, говоришь, не соответствуют?

— То есть, как это — говорю? — вскинулся Олесич. — Это не я говорю, а немец.

— Ладно, не егози. Если бы ты говорил, мы бы с тобой не здесь разговаривали, а в другом месте. — Помолчал немного, исподлобья разглядывая Олесича, спросил: — А Малышев этот, дружок его? Он чего?

— Да ничего. Стоял вместе со всеми и слушал. Хлопал тоже.

— Немцу, что ли?

— И немцу. И Кочуре этому… Так все ж хлопали.

— Защищаешь, значит?

— Чего мне его защищать? Сам не маленький. А слесарь он хороший, на все руки: чего ни попросишь — безотказно. На днях шестерню для немецкого пресса сделал — лучше прежней. А то прямо мучились.

— Сле-е-есарь! Хоро-о-оший! Безотка-а-азно! — передразнил Олесича Вилен. — Учти: незаменимых людей нету. Их, хороших-то, пруд пруди. То-то и подозрительно, что они — хорошие. Нормальный человек — он и то, и се, а хороший-то — он как то зеркало: в него поглядишь, себя же и увидишь. — И засмеялся, довольный своей шуткой.

Олесич тоже покхекал для приличия, хотя шутки не понял, но подвох какой-то в ней уловил.

— А почему у вас конвейер всю вторую и третью смену простоял? — вдруг спросил Вилен и уперся взглядом серых глаз Олесичу в переносицу.

— Так мотор же сгорел.

— Что, взял и сам сгорел? И как раз в вашем цехе? Где работают немец и хороший слесарь? И как раз в тот момент, когда стали отливать детали по спецзаказу?

— Про спецзаказ я не знал, — округлил глаза Олесич, хотя разговоры о том, что некоторые детали отливаются для каких-то новых секретных танков, ходили давно. Но не рассказывать же об этом гэбэшнику. И Олесич пояснил: — Мотор сгорел потому, что старый. Да его еще и перегрузили. Вот он и…

— А вы что там, все такие олухи, что не знаете, сколько на него можно грузить? — недобро усмехнулся Вилен.

Олесич растерялся: мотор сгорел как раз в его смену. Действительно, все знали, что грузить больше нельзя, но план навесили такой, что и не грузить тоже нельзя. Дитерикс аж слюной брызгался, доказывая, что мотор не выдержит, а начальник цеха… а начальник цеха только рукой махнул.