Жернова. 1918–1953. После урагана

А некоторое время спустя состоялось партийное собрание литейного цеха. Восемнадцать коммунистов собрались в ленинской комнате, и перед ними выступил один из членов парткома. Он говорил о том, что среди части советского общества наблюдается шатание и неустойчивость, что некоторые люди подпали под тлетворное буржуазное влияние, что эти отщипенцы ни во что не ставят советскую науку и культуру, превознося все западное, что это особенно коснулось интеллигенции, ученых, писателей и всяких там композиторов и художников, что, наконец, это тлетворное влияние начало проникать даже в рабочую среду, вызвав определенное беспокойство ЦК партии и лично товарища Сталина, что называется это мелкобуржуазное явление космополитизмом. Отсюда делались выводы: все коммунисты, какой бы кто пост ни занимал, должны сплотиться и не допустить влияния этого явления, а носителей его выводить на чистую воду.

О суде на парткоме не было произнесено ни слова, о немце тоже. Так ведь Малышев ни с кем из интеллигенции дружбу не водил, разве что придет в мастерскую кто из технологического отдела — и то по работе, а так и живут итээровцы в своем — итээровском — квартале, и на работу ходят почти на два часа позже, и с работы. Им даже огороды выделили совсем в другой стороне, и возят их туда на автобусе не только по воскресеньям, но и по будням. Только Малышев им не завидует. Он вообще никому не завидует, а что касается инженеров, то он и сам когда-нибудь станет инженером, будет ходить в чистой одежде, но жить все равно будет в своем доме.

Глава 9

Однажды, уже недели черед две после суда, Михаил Малышев задержался как всегда в мастерской. Изношенные механизмы требовали постоянной замены деталей, и ему приходилось работать и токарем, и фрезеровщиком, и строгальщиком, и шлифовщиком, и еще бог знает кем, и все потому, что людей не хватало, а цех должен работать, несмотря ни на что, и давать каждый день чугунные отливки — сотни всяких чугунных отливок.

Малышев как раз возился с одной из деталей, нарезая в ней резьбу. После этого он сунет деталь в печь, нагреет до желтизны, то есть градусов до восьмисотпятидесяти, и закалит в масле.

Малышев крутил вороток жилистыми и черными по локоть руками и мурлыкал себе под нос какую-то мелодию. Работа доставляла ему удовольствие, даже наслаждение, особенно когда надо сделать какую-нибудь сверхсложную деталь, поломать над ней голову, а потом взять ее, готовую, в руки, почувствовать кожей пальцев каждый фланчик, каждое отверстие, каждую грань, удивляясь тому, что такое чудо вышло из твоих рук.

Малышев работал, мурлыкал незатейливый мотивчик и был вполне счастлив. За работой он забывал обо всем: о всяких неприятностях, разговорах и слухах. И даже о странном поведении Дитерикса. Буржуазное влияние Малышева не касалось, если оно существовало, то где-то вдалеке, почти за пределами сознания, хотя, конечно, ничего в этом влиянии хорошего быть не может, раз партия на него так ополчилась. Себя Малышев партией не считал, он являлся просто ее рядовым членом, а партия в его сознании представлялась чем-то огромным, гигантским даже, вроде небывалого размера гранитной глыбы, которую не охватить нормальным зрением. И, вместе с тем, партия — это Горилый и множество других Горилых, а на самой вершине — Сталин. А почему в его, Малышева, сознании сложилось именно такое представление, он никогда не задумывался и считал это представление свое нормальным. Может, у других были какие-то другие представления, но Малышев не любопытствовал.

Малышев работал, мурлыкал себе под нос незамысловатый мотивчик и время от времени рукавом промасленной спецовки стирал с лица пот. Вдруг он замолчал и оглянулся — и увидел Франца Дитерикса, сидящего на верстаке в своем обычном комбинезоне, чистом и выглаженном. Дитерикс, судя по всему, сидел здесь давно. Малышев виновато улыбнулся и произнес:

— Иншульдиге битте, Франц. Их вайз нихт… э-э… что ты здесь… э-э… вас ду хир.[29]

Дитерикс качнул головой, уголки его рта скорбно опустились, серо-голубые глаза печально глянули на Малышева.

— Ничего, Микаэл, ничего. Ты есть хороши рабочи, ты иметь гольдхэнде, гешиккте хенде.[30] Это очень хорошо.

— Что-нибудь случилось, Франц? — спросил Малышев и, вытерев руки ветошью, полез в ящик за папиросами.

— Ничего, нихтс. Жизнь всегда имеет случиться. Лебен ист лебен,[31] — философски заключил Дитерикс, беря из портсигара Малышева папиросу.

— Ман загт, вас ду нах Дойчланд коммен. Ист эс вар?[32]

— Да, Микаэл, хочу ехать Германия, майн фатерлянд.[33] Каждый имеет жить свой фатерлянд. Такой есть закон, такой есть диалектик, — с грустной улыбкой произнес Дитерикс.

— Жаль, Франц. Очень жаль — зер шаде.

— О, я, я! Я тоже зер шаде!

— Ты почему-то обиделся на меня, Франц? — спросил Малышев и, как всегда, принялся русскую фразу переводить в уме на немецкий, чтобы повторить ее, если Дитерикс не поймет сказанного.