Жернова. 1918–1953. После урагана

— Что есть это? — торжественно вопросил Дитерикс, указывая грязным пальцем на стол. — Это есть тоже воровать, это есть плёхи закон, плёхи порьядок, есть плёхи хозяин. Это есть плёхи социалисмус! — воздел Дитерикс палец вверх, будто призывая в свидетели небесные силы. — Этот гвоздь, этот гайка есть пропал! Фьюить! — Дитерикс дунул себе на ладонь. — Это я взять и положить карман. — И он взял пригоршню железа и демонстративно ссыпал себе в карман комбинезона, потом, указывая на карман пальцем, все тем же торжественным тоном возвестил: — Это есть воровать, это есть суд, наказаний, тьюрма. Это не есть диалектик! Они, — Дитерикс ткнул пальцем в подсудимых, — украсть этот гвоздь, вы все — украсть этот гвоздь, этот гайка, этот болт! Директор есть украсть, функционер есть украсть, суд есть украсть, прокурор есть украсть — все есть украсть этот гвоздь, этот гайка. Нет порьядок, нет хозяин, нет социалисмус! Десять лет тьюрьма — нет справедливость, нет диалектик. Продавать гвоздь, продавать краска магазин — есть справедливость! Директор судить, функционер судить — есть справедливость! — уже торопливо выкрикивал Дитерикс, боясь, что ему не дадут договорить. — Вы не хотеть защищать свой товарищ, свой камрад! Вы есть бояться! Вы есть глюпи рабочий, глюпи пролетари! Это есть глюпи суд, это есть фарсе, комёдие!

Дитерикс выкрикивал слова, путая русские с немецкими, и видел, что слова его не проникают в сознание людей, что чем резче и определеннее слова, тем бессмысленнее и тупее лица, так напоминающие ему лицо главного технолога Всеношного, когда Дитерикс пытается ему доказать, что с такой технологией и таким отношением к делу русские неминуемо отстанут от капиталисмус… Дитерикс хотел сказать еще что-нибудь резкое, обидное, грубое даже, чтобы как-то вывести эту черную массу из состояния отупения, но в его голове почему-то вертелись только одни русские ругательства, а это было явно не то место, где эти ругательства можно употребить. Подавшись к черной толпе, он сжал кулак в известном всему миру ротфронтовском приветствии, чувствуя свою беспомощность перед всеобщим отупением, не зная, как это отупение разрушить.

И тут из толпы раздалось восхищенное:

— Во дает фриц!

Этот возглас среди гнетущей тишины словно разбудил всех. Толпа задвигалась и загудела. Затрезвонила карандашом по стакану судья, вдруг сразу сделавшаяся багровой; вскочил прокурор и принялся размахивать руками и беззвучно открывать рот. Милиционеры, одернув белые гимнастерки, сделали по паре шагов и замерли, поглядывая неодобрительно на толпу. Засуетилась кучка начальников, партийных и профсоюзных функционеров, оскорбленных именно тем, что их назвали функционерами.

Рядом с Дитериксом, который собирался сказать что-то еще, очутился заместитель секретаря парткома по идеологии Трофим Кузьмич Кочура, человек маленького росточка, полненький, кругленький, с мягким бабьим лицом и мясистыми ушами, из-за которых его на заводе так и прозвали: Ушастик. Кочура решительно заслонил собою Дитерикса, поднял руку и зачастил:

— Товарищи! Друзья мои! Здесь мы имеем дело с явным не-до-ра-зу-ме-ни-ем! Товарищ Дитерикс, как это всем хорошо известно, очень плохо знает русский язык. Сами понимаете, что русский язык — самый трудный и богатый язык во всем мире. Это признавал не только немецкий король Фридрих Великий, но и сам Карл Маркс. В русском языке множество всяких оттенков, в которых немецкому товарищу пока еще не удалось разобраться, а это неминуемо приводит ко всяким двусмысленностям и недоразумениям. Согласитесь, что украсть и уронить на землю — две большие разницы. Вспомните прошлогодний инцидент, когда товарищ Дитерикс пытался доказать, что температура в чугуноплавильной печи должна быть на пятьдесят градусов ниже, а наши вагранщики поняли это так, что печь надо вообще погасить. И чуть не погасили. Вот до чего может довести незнание языка. Но там техника, там все более-менее определенно, а здесь мы имеем дело с социалистической законностью, социалистической, пролетарской, рабочей нравственностью, с политикой, наконец. Здесь значение имеет не только ударение в слове, но и интонация, каким это слово произнесено, — выкрикивал теперь Кочура, клонясь то в одну сторону, то в другую, рубя воздух короткопалой рукой. Он на несколько мгновений умолк, пытаясь понять произведенное впечатление своими словами, затем продолжил: