Жернова. 1918–1953. После урагана

В конце августа мы вселились в наш домик. В комнате два окошка, на которые мама повесила кружевные белые занавески, вдоль стены папина с мамой железная кровать, над нею знакомый коврик из ленточных цветов, у окна моя тахта, Людмилка поместилась в кухне на раскладушке. Но после того, как домик был построен и мы в нем поселились, папа опять подался в горы, и мы остались втроем. На мне лежит огород, сад и поросенок, который уже вырос в порядочную свинью. А еще надо засыпать небольшой овраг, который вклинивается на наш участок с соседнего. Свою часть оврага соседи засыпали, осталась только наша, похожая на яму. Папа сказал, что моя обязанность засыпать эту яму до конца года.

И вот я каждый день беру тележку на одном колесе, сую в нее лопату и шагаю к морю — туда, где в него впадает река Мзымта. Здесь все берут песок и гравий для своих надобностей. И его не убывает: река наносит все новый и новый. Я насыпаю в тележку песок или гальку и качу ее домой. За день мне удается сделать два-три рейса. Можно и больше, но мама не разрешает: надорвешься, говорит. А еще она просит, чтобы я насыпал в тачку поменьше. Но поменьше — это сколько же раз тогда ходить к морю за песком? Даже и полная тачка, когда ее опрокинешь в яму, почти не уменьшает ее. А полтачки — совсем незаметно. Ну и что, что болят потом руки и ноги, боль эта не такая уж сильная, вполне терпимая, Павке Корчагину, например, было куда труднее на лесозаготовках, а он был всего на несколько лет старше меня. И потом эта тачка — не на всю жизнь. Засыплю яму — и все. Зато на этом месте можно будет посадить виноград или еще что. А от ямы никакого проку.

За день до начала занятий в школе мама сводила меня и Людмилку в парикмахерскую, затем вымыла нас в корыте нагретой на плите водой. На утро я нарядился в новую рубаху, новые штаны и новые же сандалии, на шею повязал новый пионерский галстук. Из глубины небольшого зеркала на меня глянул худой и загорелый до черноты мальчишка, с выгоревшими волосами, с облупившимся носом. Увидеть себя всего в зеркале невозможно, но и тем, что видно, можно быть вполне довольным: таким новеньким я еще себя в зеркале не видел, хотя мама утверждает, что в Константиновке мы одевались лучше. Но я уже не помню, во что там одевался. А саму Константиновку, ее пыльные улицы, дымящие заводы, развалины, степь, немецкий танк — это я помню хорошо. Но помню как-то странно, будто видел в немом кино.

На школьном дворе выстроились все классы. И наш шестой-Б. А совсем рядом — пятый класс, и там среди других девчонок стоит и девчонка из-за ручья. Ее черные волосы заплетены в две толстые косы, два красных банта алеют на спине вместе с пионерским галстуком. На ней черная форма, белый передник, черные туфельки. Черные глазища таращатся на меня с тем же непонятным укором, с каким смотрела на меня Роза, хотя они совсем друг на друга не похожи. Точно я перед ними обеими чем-то провинился.

И странное дело: я не смотрю в ее сторону, но продолжаю чувствовать ее взгляд, и меня самого тянет повернуть туда голову, но я упорно таращусь на директора школы, невысокого, круглого, лысого, который говорит речь. А говорит он о том, что мы должны хорошо учиться, чтобы стать полезными для нашей страны людьми.

Мы дружно хлопаем в ладоши, потому что и сами хотим быть полезными людьми для нашей страны.

Наконец прозвучал звонок, классы потянулись в школу: сперва первые, за ними остальные. Вот и пятый-А стронулся с места. В последний раз вспыхнули и обдали меня черным жаром глаза соседки из-за ручья, мелькнули в дверях ее бантики, и я вздохнул с облегчением.

Глава 16

— Мануйлов! — окликает меня учитель рисования Николай Иванович.

Я в это время как раз несся по школьному коридору, размахивая портфелем и что-то крича вместе с остальными мальчишками нашего класса. Мы бежим на пустырь, чтобы сразиться в футбол с шестым-А. Поэтому я не сразу могу остановиться, пробегаю еще несколько шагов, торможу, останавливаюсь, возвращаюсь назад, подхожу к Николаю Ивановичу, здороваюсь.

— Ты где это пропадал все лето? — спрашивает он сердито.

— В Камендрашаке, — отвечаю я. И уточняю: — Я работал вместе с папой. А потом мы строили свой дом.

— Все это хорошо, но мы с тобой, если ты помнишь, договорились заниматься рисованием.

— Помню, — вздыхаю я. — Но никак не мог.

— Пойдем-ка, — говорит Николай Иванович, и добавляет решительно: — Успеешь на свой футбол. — Затем поворачивается и идет в свой кабинет, потому что разговаривать в коридоре совсем невозможно: мальчишки носятся туда-сюда, а несколько человек окружили нас и слушают, открыв от любопытства рты.