Жернова. 1918–1953. После урагана

Кабинет у Николая Ивановича крошечный, и не кабинет даже, а кладовка. Тут собраны всякие рамы, рамки, кумачовые полотнища со всякими лозунгами, рулоны школьных стенных газет, пачки рисунков, так что повернуться совершенно негде. Разве что одному Николаю Ивановичу, потому что он небольшого роста, лысоватый, с круглым лицом и круглым носом. В прошлом году я часто бывал здесь после уроков: Николай Иванович заставлял меня рисовать всякую натуру: гипсовые руки, головы, стаканы, бутылки, шары и вообще все, что придется. В прошлом году у нас в классе было рисование, а в этом его уже нет, но Николай Иванович хочет, чтобы я все время что-нибудь рисовал, потому что у меня способности.

— Человеку способности даны для того, чтобы он ими пользовался, развивал и тем самым приносил радость себе и людям, — наставляет меня Николай Иванович. — Ты посуди сам: во всей школе ты единственный человек, который умеет так рисовать. И даже во всем Адлере. Единственный! Ты это понимаешь?

— Понимаю, — говорю я, потупив голову, но говорю так лишь потому, что так почему-то надо Николаю Ивановичу. На самом же деле я совсем не понимаю, чем я таким отличаюсь от других. Более того, мне даже неловко отличаться чем-то от других, мне не нравится, когда меня дразнят художником и при этом добавляют, что художник — от слова худо. И вообще я как-то поостыл к рисованию. Раньше все рисовал и рисовал, а теперь почему-то не тянет.

— Вот что, парень, — продолжает агитировать меня Николай Иванович. — Давай с завтрашнего дня продолжим наши занятия. Футбол твой подождет. Футболистом может стать почти каждый, а художником — единицы. Поэтому у нас в России один Репин, один Суриков, один Нестеров. А футболистов тысячи. Завтра в пять часов вечера приходи ко мне домой — будем работать.

И смотрит на меня своими серыми очень внимательными глазами. Почти не моргая.

— Придешь?

— Приду.

— Вот и хорошо. Тогда до завтра. И не опаздывай.

Я выхожу из кабинета, осторожно прикрываю за собой дверь, тут же срываюсь с места и несусь догонять своих товарищей. Мне сегодня стоять на воротах.

Николай Иванович снимает комнату на улице Крупской. Комната небольшая, чуть больше, чем кладовка в школе, зато с двумя окнами. Здесь тоже едва повернешься: продавленный кожаный диван, шифоньер, стол, над столом полки с книгами, альбомами, гипсовыми статуэтками, руками, ногами, головами. В углу мольберт, на котором стоит холст с видом на горы. Он стоял здесь и в прошлом году.

Перед тем, как прийти к Николаю Ивановичу, я сбегал на море, искупался, мои волосы мокры, кожу лица стягивает высохшая соль. На стенных часах ровно пять. Николай Иванович разливает по стаканам чай, кладет на тарелку бутерброды с колбасой. Колбаса — это такая редкость, что у меня начинают течь слюньки, я отворачиваюсь и делаю вид, что с интересом рассматриваю гипсовые физиономии греческих богов.

— Садись, — приглашает меня Николай Иванович к столу. — Давай побалуемся чайком, а потом за работу.

Я пытаюсь отказываться, но Николай Иванович неумолим, да и мне не с руки долго отнекиваться, потому что есть хочется, а после моря — тем более. Незаметно я съедаю два бутерброда и выпиваю два стакана чаю.

Колбасу я не ел с самой Константиновки. Даже вкус ее позабыл. Да и хлеб на нашем столе бывает не каждый день. Когда хлеб давали по карточкам, его еще можно было купить, если встанешь пораньше и займешь в магазине очередь, а как только карточки отменили, так в Адлере хлеба почти не достанешь, очереди занимают с вечера, дежурят всю ночь, а выбросят — на всех не хватает. За хлебом по воскресеньям мы иногда ездим в Сочи: там снабжение «как в Москве», там, если повезет, можно купить сразу несколько буханок и растягивать их на всю неделю. Но ездить в Сочи можно только на товарном поезде и только зайцем. Или, если на пассажирском, то тоже зайцем же. Однако нас постоянно гоняют проводники и милиционеры, а на товарняках еще и охрана с винтовками. Но мы как-то умудряемся: бьем на жалость, хнычем: — «Тетенька! Дяденька! Родненькие!» Бывает, высаживают. Тогда топаем пешком. Но не по шпалам: на мостах часовые, возле туннелей тоже, а по шоссе. А это почти вдвое длиннее. Радости мало.

После чая я усаживаюсь за другой мольберт, поменьше, прикалываю к доске лист плотной бумаги и начинаю рисовать голову Зевса. Николай Иванович в это время возится со своими многочисленными альбомами и рассказывает мне, как воевал и откуда у него какие рисунки. Я люблю слушать его неторопливые рассказы, они не отвлекают от работы, даже наоборот.

— Вот этих ребятишек я рисовал в Восточной Пруссии, — рассказывает он неторопливо, и мне кажется, что он просто думает вслух. — Это наши ребятишки, русские. Их заставляли работать, брали у них кровь для немецких раненых. Их только что освободили из концлагеря, а наш саперный батальон проверял лагерь на предмет разминирования. Немцы много мин оставляли за собой…