Жернова. 1918–1953. Старая гвардия

— Я буду краток. Да, мы действительно переживаем великое время. Да! И многие из нас стараются этому времени соответствовать. Многие, но не все. Да! К немногим я отношу писателя Булгакова. Да! Я имею в виду его пьесу «Дни Турбиных». Как и некоторые другие, которые, к счастью, так и не увидели света рампы. Эти пьесы есть предательство интересов рабочего класса и скрытая белогвардейщина. Господин Булгаков тщится показать белогвардейцев героями. И это в Киеве! То есть там, где они резали евреев! Ни в чем не повинных женщин и детей! И это есть честные люди? Герои? И этих людей он выставляет совестью нации? Ха-ха! Какой нации, спрашиваю я? Есть лишь одна нация — нация рабочих и крестьян! Да! Но именно об этой нации не имеет понятия господин Булгаков. Трудно придумать большего издевательства над исторической действительностью! Его пьесам не место на подмостках Союза Советских социалистических республик! Да! Просто удивительно, как он смог пролезть на советскую сцену! Просто уди-ви-тель-но! Да! Гнать в шею и как можно дальше!

Зал взорвался рукоплесканиями и криками:

— Браво, Мейерхольд! Браво!

— Не место! Не место!

— Долой!

— К стенке!

— Ура Мейерхольду!

Оратор поднял обе руки, призывая к тишине.

— Вот… Да… Я был уверен, что вы меня поддержите… Что я еще хотел вам сказать?… Мы живем в великое время… Впрочем, я о другом. В том смысле, что… А товарищ Сталин призвал всех деятелей культуры к решительному отпору всякой контрреволюции! Она, эта контрреволюция, под видом пьес проникает в наши ряды! Разлагает изнутри! Долой таких писателей вместе с их пьесами, прославляющими контрреволюцию!

Вскинул руку, сжатую в кулак, оттолкнулся от трибуны и стремительно пошел вон из зала, провожаемый криками и аплодисментами…

Даже удивительно, сколько шума может произвести такая небольшая в общем-то кучка людей. Просто удивительно.

А когда шум и выкрики смолкли, тут-то и началось главное: ораторы, сменяя один другого, стояли на трибуну в очередь — и все, как один, твердили одно и то же:

— Булгаков! Булгаков! Булгаков?

— Белогвардейщина!

— Мелкобуржуазность!

— Полуапологет, полу-не-наш!

И все, кто сидел внизу, были очень довольны собой: они победно переглядывались, глаза их лучились восторгом, точно они после длительной борьбы победили некое чудовище, о котором поговаривали, что оно бессмертно. Черта с два! Еще как смертно, если на него навалиться скопом.

А само «чудовище» сидело наверху, в последнем ряду, и время от времени покачивало головой.

— Ну что? — спросила женщина, встретив мужчину в фойе и помогая ему одеться.

— Все то же.

— Что, выступал Мейерхольд? Я отсюда слышала, как там хлопали и кричали…

— Выступал. Повторил все, что написано обо мне в энциклопедии.

— Тоже мне выискался борец за пролетарское искусство! — тихо воскликнула женщина с гадливым выражением на своем милом лице. И опасливо оглянулась. Но фойе было пусто. Затем продолжила с жаром: — А сам при царе-батюшке из кожи вон лез, чтобы получить хоть какой-нибудь крестик за служение в императорских театрах. — И заключила с убежденностью: — Плюнь на них на всех! Плюнь! Ты мастер, а они кто? Так себе, ни с чем пирожок. Ведь не для них же ты пишешь! Не для них! А народ тебя поймет. Пусть не сегодня, пусть даже не завтра, а послезавтра — это уж точно. Нам главное — дожить.

Они вышли в сиреневый вечер. Над Москвой висело синее небо, затканное на закате серебристыми перьями высоких облаков.

— И я всегда буду с тобой, — добавила женщина через минуту, прижимаясь к мужчине боком.

— Я знаю, — сказал мужчина и обнял женщину за плечи.

Через пару минут оба растворились в сиреневых сумерках.

Глава 8

Командировка в колхоз откладывалась несколько раз. Затем о ней вроде бы забыли: другие дела, другие заботы заслонили колхозную тему. И слава богу. Да и чего, спрашивается, он, Алексей Задонов, не видел в колхозе? К тому же, не его это поприще. И вообще пора бросать журналистику и переходить исключительно на писательскую стезю. Вот дотянет до осени…

Но Алексей Петрович не был уверен, что переход снова не отложится то им самим, то главным редактором, то неизвестно чем и кем.

Вот уж и лето к концу — и тут Главный снова вспомнил о колхозе… или кто-то ему напомнил, или черт его знает что! А только надо ехать — и никаких. Алексей Петрович собрался и поехал.

До Калинина Задонов доехал на поезде. На вокзале его встретил инструктор обкома партии Илья Давидович Ржанский, человек подвижный, говорливый и весьма сдобный. Новенькая «эмка» менее чем за два часа домчала их по Ленинградскому шоссе до села Будово, вытянутого вдоль железной дороги, но в Будово пришлось пересесть в одноконный тарантас, потому что дальше дорога была разбита вдрызг и после дождей для легковушки стала непроезжей.

Здесь Алексей Петрович попытался отделаться от Ржанского, да не тут-то было: Ржанский прилип к нему, как репей, уверяя, что имеет категорическое указание самого секретаря обкома везде следовать за московским корреспондентом и создавать ему условия для плодотворной работы.