Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Выкрикнув все это прямо в лицо полковнику Путало, капитан Моторин замер и даже затаил дыхание, глядя снизу вверх преданными, широко распахнутыми глазами.

— Это хорошо, это хорошо, что до каждого лично, — обрадованно загудел Путало и протянул Моторину свою огромную — со сковороду — ладонь. — Слово партии для наших бойцов важнее патронов и гранат. В гражданскую с одними штыками, голые, босые, голодные ходили на беляков — и только пух и перья, так сказать, от них летели. А их чет-тырнадцать государств!.. — погрозил Путало кому-то толстым пальцем, — … кормило, одевало и вооружало! А? А все потому, что умели донести, как говорится, до каждого красноармейца партийное слово, идеи Маркса, Ленина, Сталина. Быть политработником — большая часть и ответственность, и я рад, что вы это понимаете по-большевистски… — И вдруг склонился и голосом будничным и подозрительным: — Надеюсь, партийное и комсомольское собрание перед боем провели?

— Так точно, товарищ полковник! Лично провели! — не моргнув глазом, соврал Моторин, даже не задумываясь над тем, что имел в виду Путало: собрание только офицеров или же всего батальона, в котором не было ни коммунистов, ни комсомольцев.

— Прекрасно, капитан, прекрасно! Бой — явление коллективное, и сплочение коллектива на это, так сказать, явление, является, как учит нас товарищ Сталин, первоосновой тактики и стратегии политорганов в действующей армии… — И полковник Путало, найдя в капитане внимательного и подобострастного слушателя, еще с полчаса развивал мысль о благотворном влиянии партийного слова. Он замолчал лишь тогда, когда немцы прекратили артобстрел, пожал всем руки и покинул командный пункт дивизии, сопровождаемый полудюжиной молодцеватых капитанов и майоров, которые служили в политотделе армии и которых он постоянно таскал за собой.

Задонов задержался, спросил у полковника Матова:

— Николай Анатольевич, вы не будете возражать, если я останусь на вашем КП? Мешать я вам не стану, разговорами докучать не буду. Можете считать, что меня здесь нет.

— Пожалуйста, Алексей Петрович. Я распоряжусь, чтобы вам выделили угол и поставили туда раскладушку: успеете соснуть часика два-три.

— С удовольствием.

И действительно, минут через пятнадцать Алексей Петрович уже крепко спал в темном углу, с улыбкой представив себе, как кинется искать его полковник Путало, который отличался тем, что, пригласив с собой какого-нибудь журналиста, тут же об этом журналисте забывал начисто, а вспоминал о нем только тогда, когда перед этим журналистом надо было покрасоваться.

Рядом с раскладушкой Алексея Петровича попискивала и потрескивала рация, из черноты ночи доносился печальный женский голосок, будто всеми покинутый, о чем-то молящий, кого-то разыскивающий в необъятной пустоте:

— Сосна-два! Сосна-два! Я Береза-один! Как слышишь меня? Прием.

— Я Сосна-два. Слышу тебя хорошо. Слышу хорошо… — сонным и равнодушным голосом отвечал радист.

И Алексей Петрович видел во сне, как в пустынном Космосе, заслышав равнодушный голос Сосны-два, плачет всеми покинутая Береза-один, плачет горючими слезами. И ему самому хотелось плакать и непременно оказаться рядом с Березой-один, чтобы растопить ее неутешное горе. И он порывался к ней всем своим существом, но Береза-один не становилась от этого ближе. И чудилось ему, что Береза-один — это Татьяна Валентиновна, которая время от времени сопровождает его во сне, но почему-то не вспоминается наяву.

От Татьяны Валентиновны Задонов получил лишь одно письмо, написанное в мае сорок третьего и дожидавшееся его дома. Письмо это переслал ему на фронт с оказией племянник Николай, с припиской, в которой просил его извинить за то, что не сделал этого раньше. Из письма Алексей Петрович вывел, что Татьяна Валентиновна, закончив курсы радистов, была направлена в действующую армию, что у нее все хорошо, что она получила — с оказией же и с большой задержкой — два его письма, но не могла ответить по причине отсутствия почтовой связи. Именно из этого Алексей Петрович и вывел, что отсутствовать таковая связь может лишь там, где ее не может быть, а не может ее быть за линией фронта. Она написала, — правда, как бы между прочим, — что встретила в отряде человека (при этом слово отряд было зачеркнуто, но не очень), который значит для нее так много, как не значил до этого ни один другой. То есть ему, Алексею Петровичу, давалась деликатная отставка и на сегодня, и на будущее.

Письмо это лишь на минуту взволновало его душу: он погрустил о невозвратном прошлом, о том, что вот и еще одна женщина сходит с его пути, а неизменной спутницей остается безоглядно преданная ему и своей семье Маша. А она далеко — в Ташкенте, собирается вернуться в январе, потому что в январе же возвращается в Москву и военное училище, в котором учится Иван.