Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Матов вгляделся: да, действительно, перед ним стоял бывший интендант третьего ранга, которого они подобрали где-то юго-восточнее Смоленска. Матов вспомнил его лицо и руки, опухшие от комариных укусов, разодранные и опаленные огнем гимнастерку и штаны. Задонов предстал перед ним без головного убора, но со всеми знаками различия, что привлекло внимание Матова: многие командиры и политработники, оказавшись в окружении, срывали знаки различия и звезды на рукавах, офицерские габардиновые гимнастерки меняли на солдатские хлопчатобумажные. Еще ему понравилось, что Задонов не пытался выделиться из общей массы, и даже после предъявления своего журналистского удостоверения отказался сесть на одну из подвод, в которых везли раненых, весь путь проделал на своих двоих, и хотя в боях почти не участвовал, но вел себя вполне достойно, то есть за чужие спины не прятался, а не участвовал в боевых операциях исключительно потому, что сам понимал свою бесполезность в роли солдата. А потом в «Правде» был большой очерк о прорыве к своим отряда под командованием майора Матова, хороший рассказ о том, что было, хотя и несколько странноватый, как показалось самому Матову: то есть это был взгляд человека на прорыв и движение по тылам воинского подразделения, несколько отличающийся от взгляда командира этого подразделения. И Матов тогда решил, что со стороны виднее, вырезал статью и носил ее в своей планшетке.

Вспомнив все это, Матов радостно улыбнулся и крепко пожал Задонову руку.

— Как же, как же, — тихо говорил он, не отпуская руки журналиста. — Очень хорошо вас помню. Все как-то собирался с вами поговорить тогда, но, увы, времени не нашлось… Надеюсь, больше не попадали в подобные ситуации? — спросил, заглядывая в глаза Задонову.

Алексей Петрович тоже улыбнулся и осторожно высвободил свою руку из железных пальцев полковника.

— Еще раза два был близок к этому, но бог, как говорится, миловал. — И добавил: — А я вас, Николай Анатольевич, видел в Москве, в Генштабе… Не помните? У генерала Угланова. В начале сорок третьего… Впрочем, нас там было несколько человек, и я в ту пору вряд ли походил на запомнившегося вам интенданта третьего ранга.

— Нет, отчего же, я вас заметил и даже собирался к вам подойти. И встречу с журналистами помню хорошо: это была первая такая встреча у нас в Генштабе. Но до конца мне там присутствовать не довелось: вызвали по срочному делу.

Голос полковника Путало громыхал в тесном помещении, мешая им разговаривать.

— Скажите, а что это за офицеры и что такое штурмовой батальон? — спросил Задонов. — Надеюсь, это не такая уж тайна?

— Разумеется, нет, — так же тихо ответил Матов. — Бывшие военнопленные, в основном бывшие офицеры Красной армии. Есть и рядовые. Сегодня утром они пойдут в атаку по новой методе — непосредственно за огненным валом.

— А-а, да-да! Я что-то такое слыхал еще во время летнего наступления генерала Рокоссовского! — рассеянно покивал головой Алексей Петрович, вглядываясь в лица молодых офицеров. Спросил: — А что генерал Угланов? Все еще в Генштабе?

— Нет, он на Дальнем Востоке, — ответил Матов полушепотом. И уточнил: — В Чите…

И тут вздрогнул пол под ногами, с потолка посыпалась земля, совсем рядом один за другим прогромыхало несколько взрывов, небольшая пауза и… заухало со всех сторон, загромыхало. Все зашевелились, будто очнувшись от сна, стали беспокойно озираться и прислушиваться, поглядывать в нетерпении на полковника Путало. Да и тот, сбившись с потока слов, вдруг заговорил по-домашнему, нормальным человеческим голосом:

— Что, страшновато, сынки? Ничего, это фриц сам со страху великого шумом себя успокаивает. Чуют вражины, что конец им приходит, вот и трепыхаются.

Лейтенанты заулыбались: нет, какой там страх? — не впервой.

Матов, воспользовавшись паузой, выступил из полумрака, обратился к начальнику политотдела:

— Батальон еще не размещен на ночь, товарищ полковник. Разрешите отпустить офицеров?

Путало поднялся, почти коснувшись макушкой перекрытия.

— Ну, счастливо вам, сынки! Бейте фрица в хвост и в гриву, не давайте ему опомниться, как бивали мы в гражданскую войну всякую белогвардейскую сволочь. Удачи вам, сынки! Удачи!

Первым покинул КП майор Леваков, за ним гурьбой вывалились остальные, хотя обстрел еще продолжался.

Задержался лишь капитан Моторин. Он решительно подошел к начальнику политотдела, вытянулся, вскинул голову, прижал руки к бедрам, словно поддерживал сползающие под шинелью штаны, громко, как на плацу, выкрикнул:

— Разрешите обратиться, товарищ полковник!

— Слушаю вас, капитан.

— Капитан Моторин, заместитель командира двадцать третьего отдельного стрелкового штурмового батальона по политической части! — со смаком выкрикнул Моторин, и длинное, узкое лицо его с близко поставленными глазами побагровело от усердия. — Докладываю вам, товарищ начальник политотдела: батальон к бою готов! настроение личного состава бодрое! боевое! задача на завтрашний день доведена до каждого бойца лично! батальон выполнит любое задание командования и товарища Сталина!