Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Связь работала нормально, полки и батареи отвечали незамедлительно. Матову докладывали, что орудия уже на отведенных позициях, танки, под шумок редкого минометного огня, заняли исходные рубежи, полевой госпиталь развернут и готов к приему раненых, в санитарные повозки уложено сено, бойцам выданы дополнительные пайки и боеприпасы, согласованы сигналы, в ротах зачитаны приказы на завтрашний день — и многое-многое другое, предваряющее большое дело, что должен был проверить и уточнить командир дивизии.

Только минут через сорок на КП появились офицеры штурмового батальона во главе со своим комбатом. Полковник Матов впервые видел их всех вместе и поразился их молодости. Все это были в большинстве своем младшие лейтенанты и лейтенанты, почти мальчишки, однако, судя по наградам некоторых из них, уже изрядно понюхавшие пороху. Было что-то нелепое в том, что через несколько часов они поведут своих солдат к черту на рога, с одной-единственной целью — вызвать на себя огонь противника, заставить его раскрыться. Было тяжело, почти невыносимо смотреть в их чистые, доверчивые глаза, еще не замутненные сомнением и неверием, порочными страстями. Что можно и нужно говорить этим мальчишкам, напутствуя на завтрашний бой, посылая их почти на верную смерть? Правду? Но какую правду? Они и без напутствия знают, что многие из них из этого боя не вернутся, но каждый верит, что это будет не он, а кто-то другой. И так ли уж важно для них, каким видят завтрашний бой командир дивизии, командующий армией или фронтом? У каждого из этих офицеров есть карта, на карте — стрелка, идти им по этой стрелке, не сворачивая ни вправо, ни влево. Вот и вся их правда на завтрашний день. И не должно быть у них ни малейшего сомнения в том, что стрелка эта начертана верно, что каждый их шаг продуман и в беде их не оставят…

— Перед вашим батальоном, — говорил между тем полковник Путало своим громовым митинговым голосом, — командованием поставлена задача чрезвычайной важности и ответственности: вскрыть оборону противника и проложить путь наступающим войскам. Командование армии уверено, что вы с этой задачей справитесь с честью!

«Что ж, все правильно, — думал Матов, слушая полковника Путало. — Сам бы я сказал примерно те же слова».

— В то время как союзнички застряли… кхе-кхе… в Арденнах и терпят там одно поражение за другим («А вот этого говорить не стоило бы», — подумал Матов), мы нанесем фашистам удар такой сокрушительной силы, что им уже не оправиться, и пойдем безостановочно аж до самого их поганого Берлина («И это говорить не надо: больно уж смахивает на довоенное шапкозакидательство»). Союзнички… кхе-кхе-кхе… думали, что война — это что-то вроде пикничка: пришли, пивка попили, постреляли — и Берлин у них в кармане! А кукиш с маслом они не хотели! — и начальник политотдела армии выставил вперед огромный кулак, из которого торчал большой палец с придавленным, как бы вмятым в него, толстым ногтем.

Легкое движение среди сгрудившихся на тесном пространстве офицеров, чей-то мальчишеский хохоток были ответом на вольный ораторский прием полковника Путало.

— Они просчитались! — снова загудел тот после небольшой паузы. — Добить зверя в его собственном логове есть историческая миссия нашей непобедимой Красной армии, есть предначертание нашего великого и любимого вождя и учителя товарища Сталина…

В небольшом и низком помещении командного пункта дивизии гудел утробный бас полковника Путало, человека огромного, почти двухметрового, с огромной же головой, наголо обритой, и раскосыми калмыцкими глазами. Брить голову было модным среди политработников определенного склада: которым перевалило за пятьдесят, которые комиссарили еще в гражданскую, знавали вшей и тиф, сабельную рубку и хриплую митинговщину. Всем своим обликом, особливо бритой головой, они как бы подчеркивали свою причастность ко всем мировым событиям этого века.

Полковник Путало сидел на раскладном стульчике, широко расставив ноги в большущих, бутылками, сапогах, выставив вперед массивные, с человеческую голову, колени. Полы его длинной кавалерийской шинели тяжелыми складками, как постамент памятника, лежали на земляном полу. Не хватало шашки и маузера в деревянной коробке — и тогда бы полковник Путало был бы совершенной копией комиссара Путало, известного молодым офицерам по старым фотографиям из серии «Комиссары гражданской войны».

Лейтенанты смотрели на него, как на историческую реликвию, шагнувшую в их реальность из музейных витрин.

И полковник Матов, вглядываясь в их юные лица, видел лишь вот это — любопытство и восхищение телесной огромностью сидящего напротив человека. Быть может, они рассчитывали услышать от него тоже нечто необычное, а начальник политотдела произносил привычные для их уха слова, которые с небольшим изменением можно произносить и здесь, в полукилометре от немецких окопов, и за тысячи километров от передовой.