Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Николаенко сидел у самой кабины, здесь он обнаружил щель в брезентовом пологе, через заднее стекло видел плечо и руку шофера, время от времени дергающего рычаг переключения скоростей, часть радиатора машины и бегущую навстречу левую сторону дороги, стволы деревьев, кусты и снег. Иногда в поле зрения попадал кузов впереди идущей машины, тогда шофер тормозил, дергал рычаг и, размахивая освободившейся рукой, что-то, судя по всему, объяснял или доказывал сидящему рядом капитану Самородову, которого видно не было.

После одного из КПП дорога раздвоилась, колонна распалась. Теперь машина двигалась значительно быстрее. Да и дорога стала лучше, не так трясло. Сбоку тянулся и тянулся густой лес. Шофер гнал на третьей скорости, то сбавляя, то наддавая газу. Смотреть было не на что. Николаенко дремал: гул машины и болтанка убаюкивали. Уже ни о чем не думалось, ничего не хотелось. Наступило то состояние тупого равнодушия, когда все становится безразличным и хочется лишь, чтобы быстрее все кончилось — неважно чем.

Глава 32

Вдруг ахнуло — машина точно налетела на стену. Николаенко бросило на кабину, он ударился боком и головой, и как раз тем боком, где рана. На него тяжело навалилось несколько тел, сдавили до хруста в ребрах. Но все это длилось мгновение. Затем какая-то сила швырнула всех назад — и Николаенко очутился теперь на полу, вернее, на куче копошащихся человеческих тел. Машина, однако, еще какое-то время куда-то двигалась короткими рывками, потом на что-то наткнулась и встала. И тот час же сбоку послышались автоматные выстрелы, по железному борту зацокали пули.

За эти несколько мгновений Николаенко успел отметить, что взрыв был значительно слабее противотанковой мины, что он больше походил на взрыв связки гранат, что стреляют слева, что стреляют не только из советских ППШ, но и немецких автоматов «шмайсер», что стреляющих не больше пяти-шести. Потом сзади раздалось еще два взрыва — на этот раз точно немецкие гранаты, но не в связке, а по одной. И трескотня автоматов усилилась.

Один из охранников выбрался из кучи тел первым, ползком добрался до заднего борта, припал к прорехе в брезенте и стал стрелять из автомата. Другой еще копошился на полу. И остальные копошились рядом. Пули все чаще ударяли в железный борт «студебеккера», дырявили брезент. Черный удушливый дым заполнял кузов.

Николаенко налег на стонущего охранника, схватил автомат, вырвал из его рук. Тот почти не сопротивлялся. Однако прохрипел с натугой:

— Убью, с-сука!

— Убьешь, убьешь, — успокоил его Николаенко, прикидывая, откуда лучше вести огонь.

Ну тут, оттолкнув его в сторону, мимо метнулась черная тень, навалилась на стрелявшего охранника, взлетели кулаки, охранник что-то закричал, другой тоже, и в распахнутом треугольнике света возникла фигура в бараньей шапке с автоматом в руке, направленном в сторону кабины.

Николаенко понял, что это смерть, что он не успеет ни только выстрелить, но даже повернуть автомат в сторону человека в бараньей шапке. И не то чтобы разумом понял, а инстинктом зверя, приученного к драке, когда не рассуждают, не прикидывают, что делать и как, а делают то, что диктует этот самый инстинкт и приобретенный опыт.

Он спружинил ногами и, оттолкнувшись от чьего-то тела, рванулся вперед…

Над головой его протарахтела длинная очередь, сполохи света заметались по замусоренному железному полу и задранной шинели лежащего у борта охранника.

Сзади кто-то взвизгнул…

С лету Николаенко ударил в мягкое головой — и человек в бараньей шапке исчез. Послышался шлепок упавшего тела и звяк оружия.

А уже совсем рядом слышались возбужденные голоса на польском, и все больше «Пан! Панове!».

Рядом кто-то стонал.

Но по-прежнему между смертью и жизнью оставались мгновения. Фронтовой опыт подсказывал Николаенко, что терять эти мгновения нельзя, и он метнулся к кабине, откуда валил черный дым, сунул руку под брезент, сорвал с крючьев веревку и соскользнул на снег в образовавшуюся дыру. И почти в то же мгновение в кузове рванула граната.

Горел мотор и кабина. На снегу, раскинув руки, лежал капитан Самородов. Сзади, метрах в тридцати, горела санитарная полуторка, выкрашенная в белое, с красными крестами. Из раскрытой кабины свешивалась женская фигура в белом полушубке. Впереди дымил еще один «студер».

Прикрываясь дымом, Николаенко откатился в кювет, в два прыжка достиг сросшейся с елью сосны. Вслед ему протрещал «шмайсер», а может быть, и не ему вслед, а кому-то другому. Среди дыма, расползающегося между деревьями, мелькали тени людей — и Николаенко дал короткую очередь по этим теням. Раздались крики, и опять что-то там «панове, панове!», а что, Николаенко не разобрал.

«А-а, гады! Не нравится? Ну, я вам еще!»

В него точно бес вселился — веселый такой бес, отчаянный, которому все нипочем. Кончилась неизвестность, кончилось все то, что произошло за последние двое суток, точно это был сон, или бред, или еще что-то похожее, но никак не жизнь. А жизнь — это бой, это автомат в руке, и над тобой никого — одни лишь сосны и небо.