Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Теперь, глядя на маршала, Алексей Петрович мог с полной определенностью сказать, что за минувшие четыре неполных года роль этих двух фигур — Сталина и Жукова — вполне прояснилась как в его собственном отдельном сознании, так и в сознании всего народа, как роль исключительная, решающая. При этом оба не мыслились друг без друга, хотя масштабы измерения имели разные. Но поскольку все так или иначе замыкалось на узкой полосе фронта, где складывались усилия государства, народа и армии, именно там эти фигуры и стояли, вбирая в себя всю силу, скопившуюся у них за спиной. Даже тогда, когда Жуков стал одним из командующих фронтами, он не утратил своего веса и значения. Скорее, наоборот: этот вес и значение сконцентрировались в одной точке. И точкой этой стал Берлин.

Что-то спросил англичанин. Кажется, о том, что испытывает маршал, войска которого дерутся в самом Берлине.

Впервые Алексей Петрович увидел улыбку Жукова: скупую, едва тронувшую узкие губы. Улыбка была, скорее всего, снисходительной, потому что ответ подразумевался. Так, по крайней мере, казалось Алексею Петровичу.

И Жуков сказал то, что и должен был сказать:

— Удовлетворение.

И снова замкнулся, холодно оглядывая толпу людей, настолько далеких от него, как будто все они явились с другой планеты. У Жукова, как заметил Алексей Петрович, и уже не впервой, тяжеловато было с чувством юмора, а если оно и присутствовало, то такое же тяжелое, каменное, как и лицо маршала.

Что-то спрашивали у командующего фронтом еще, но все это мало интересовало Задонова. Ему интересен был сам Жуков, и даже не столько Жуков-полководец, сколько человек, обитающий в этом полководце. Вернее, сколько осталось в нем именно человеческого… Ведь посылать миллионы людей на смерть — для этого надо что-то в себе задавить. Не жалость, нет, а что-то более значительное. Но и не посылать — тоже ведь что-то задавливается, теряется. Он, Задонов, это чувствовал всегда по себе самому. Хотя и не знал, как связать и совместить в одном человеке способность мочь, а в другом — не мочь. Наконец, чем Жуков отличается от того же Конева? Или Рокоссовского? И мог бы кто-нибудь заместить Жукова на его месте? Скажем, в том случае, если бы случайный снаряд или бомба… Теперь отчетливо видно — вряд ли. Определенно не мог бы никто. А если бы вдруг, то непременно как-нибудь по-другому, с другими последствиями для армии и страны. Особенно если вспомнить, как Конев и Рокоссовский летом сорок первого бессмысленно гробили свои дивизии в бесплодных контратаках. Ведь это же факт: на Украине Жуков в первые дни войны тоже контратаковал, не безупречно, разумеется, как это теперь стало известно Алексею Петровичу, но не так расточительно. И под Ленинградом — то же самое. И там и там немцы не смогли окружить ни одной армии, хотя силы у них в ту пору были еще велики. И, наконец, под Москвой…

Слыхивал Алексей Петрович от кого-то восточную поговорку: десять ишаков не заменят одного коня. Все это так. Но и пяти ишаков хватит, чтобы вытащить коня из ямы, если тот в нее попадет. Потому что конь, хотя и о четырех копытах, иногда спотыкается. Но эти иносказания, если переносить их на Жукова и Сталина, еще надо суметь понять и объяснить. А потом описать, но так, чтобы в это поверили. И если Алексей Петрович чего и боялся, то своей излишней эмоциональности, от которой не избавился даже за годя войны.

Замок покидали толпой и разъезжались кто куда.

Алексей Петрович, как и некоторые другие корреспонденты центральных газет, ехал к Чуйкову: 8-я гвардейская армия которого, совместно с другими армиями, штурмовала Берлин. Это была та самая армия, именовавшаяся 62-ой, которая защищала Сталинград вместе с 64-ой генерала Шумилова. Факт весьма символичный. И не случайный. Хотя Шумиловская, теперь 7-я гвардейская, заканчивала войну в составе 2-го Украинского фронта.

— А помните, товарищ полковник, — спросил Чертков, не отвлекаясь от дороги, — как мы с вами плутали по степи в июле сорок второго? Мы еще тогда все никак не могли найти штаб 64-ой армии. Помните?

— Как не помнить, — усмехнулся Алексей Петрович, но не воспоминаниям, а тому, что Чертков каким-то чутьем всегда угадывает, о чем думает его начальник. — Как не помнить, — повторил Алексей Петрович, на сей раз без усмешки: — Мы тогда с тобой чуть фрицам в лапы не угодили.

— Да уж, было дело, товарищ полковник, — и рот Черткова расплылся в улыбке чуть ли ни до ушей. — А только я не понимаю, почему 64-я не в Берлине. Как хотите, а это очень даже обидно и несправедливо.

— Что поделаешь, мой верный Санчо Панса, но пути господние… то есть в данном случае Верховного командования — неисповедимы, и не нам, грешным, распутывать петли этих путей.

— Так-то оно так, а только…

Шальной снаряд истошно провыл над головой и разорвался метрах в двухстах от дороги.

— Вот черти! — воскликнул Чертков. — Пьяные они, что ли?

И все, что двигалось по дороге, зашумело и ускорило свое движение.

Глава 12