Жернова. 1918–1953. За огненным валом

«Победа! Победа! — стучало у него в голове. — Это значит — после беды. А какая была беда, какая беда, боже ты мой. И все-таки изжили ее, изжили».

Мысли путались. Собственно говоря, никаких мыслей и не было, а то, что было, не поддавалось никакому определению. Какие-то, не имеющие отношения к происходящему, полумысли, полуфразы вскипали в голове на волнах ликования, а затем из всего этого хаоса возникло чувство… нет, не радости, а торжества: «Мы — русские, русский народ, мы — победили! И другие тоже, но другие — это лишь часть, а главную тяжесть войны вынес на своих плечах все-таки русский народ. А как его только не называли: и нацией обломовых, и нацией рабов, и холопов, и варваров, и черт знает кем! И где эти называтели? А русский народ — вот он, ликует и радуется. И он может, он имеет право ликовать и радоваться своей победе, потому что заплатил за нее самую дорогую цену…»

А уж сдвигались кружки с налитой в них водкой.

— За победу!

— За то, что мы выжили!

— За то, чтобы все теперь у нас было хорошо!

Алексей Петрович не сдержался:

— За русский народ! За самый терпеливый и самый жертвенный! За нас с вами! Ура!

Все встали — лица серьезные, — соединили кружки.

— Ура! Ура! Ура-ааа!

Глава 19

Командующий фронтом маршал Жуков только что доложил Сталину о капитуляции берлинского гарнизона.

— Хорошо, — произнес Сталин, выслушав доклад, произнес так спокойно, будто речь шла о каких-то пустяках. И приказал, не меняя тона: — Добивайте остатки немецких войск, не позволяйте им уходить на запад. И выясните все, что касается нацистских главарей.

Жуков и без того принимал все меры, чтобы остатки немецких дивизий западнее Берлина не смогли прорваться к Эльбе и сдаться союзникам, а были бы разбиты и пленены вверенными ему войсками. Он не задумывался над тем, зачем это нужно, имеет ли значение, кто возьмет в плен эти растрепанные части противника — мы или союзники, и сколько для их уничтожения и пленения еще понадобится жизней советских солдат и офицеров. Сказано — не выпускать, значит — не выпускать, и точка. И сейчас, когда в Берлине установилась непривычная тишина, западнее города идут еще бои, гибнут люди. Единственное, что мог сделать и сделал Жуков, так это приказал, чтобы добивали немцев с помощью авиации, не жалея ни бомб, ни бензина. И наши бомбардировщики, штурмовики и истребители летели на запад и возвращались назад волна за волной, волна за волной, и никаких других самолетов, кроме наших, в небе уже не было несколько дней.

Получив подтверждение выполнения своих приказов от начальника штаба, Жуков приказал никого к себе не пускать, к телефону не звать, все вопросы решать самим. Он прошел в комнату с широкой кроватью, разделся до белья, проглотил две таблетки снотворного, забрался под одеяло. И хотя он спал последние пятнадцать дней не более двух-трех часов в сутки, а в последние дни сильно белела голова — следствие давней контузии, сон пришел далеко не сразу. В голове все еще звучали голоса, ухали далекие взрывы, гудели в воздухе самолеты, что-то бубнил сиповатый голос Сталина. И все это до тех пор, пока не стало действовать снотворное.

Потом, когда он проснулся, ему сказали, что дважды звонил Сталин, спрашивал Жукова, но добудиться его не смогли, да и не очень старались, и Сталин велел больше и не пытаться будить, пока не проснется.

Жуков проспал почти сутки. Проснулся — на дворе ночь. Стоит такая тишина, как, бывало, у них в деревне зимой, точно все вымерло и ты остался на свете один-одинешенек. Ну, еще тараканы. Хочется позвать кого-нибудь — мать или отца, — и он знает, что они где-то рядом, однако тишина и темнота такие, что в это трудно поверить.

Вот и теперь — почти то же самое, что и в детстве. Между тем, постепенно приходит ощущение действительности, властно вторгается в сознание тревога за то, что без него что-то делают не так. Жуков сел на постели, ощутив голыми ступнями ворс лежащего у кровати ковра. Потер обеими руками лицо.

Тут же приоткрылась дверь, заглянул адъютант, спросил:

— Звали, Георгий Константинович?

— Долго я спал?

— Двадцать два с половиной часа.

— Кто-нибудь звонил?

— Звонили, Георгий Константинович, — ответил адъютант, и Жуков догадался, кого он имел в виду.

— Больше ничего?

— Больше ничего, Георгий Константинович.

Адъютант прошел с Жуковым всю войну, они понимали друг друга с полуслова, и «больше ничего» означало, что не произошло ничего существенного, из-за чего стоило бы беспокоиться.

В этот день с утра поехали в центр, к рейхстагу.

Город уже не горел и не дымил, но дымом пропахло все, и все было черно от сажи. Картеж машин двигался по улицам, под колесами хрустело стекло и битый кирпич, улицы и площади запружены ликующими толпами солдат и командиров Красной армии, танками, пушками, машинами, гражданскими лицами разных национальностей, бредущими на сборные пункты колоннами пленных. И везде белые, белые, белые флаги и лишь редкие кучки жителей, со страхом и ожиданием взирающих на бушующее в их городе ликование чужеземцев…