Жернова. 1918–1953. За огненным валом

Кукушкин слишком хорошо помнил первый день войны, даже не день, а раннее утро, помнил каждой клеточкой своего тела, помнил свой беззащитный аэродром, свой полк и свои самолеты, горящие на земле, своих летчиков и техников, гибнущих под бомбами, сам горел и погибал вместе с другими, чтобы не насладиться теперь чувством мщения за то унижение, которое испытал в тот предрассветный час. Поднимаясь в воздух, генерал Кукушкин пренебрегал возможными последствиями: нагоняем от командования, отсутствием летной практики — всем ради удовлетворения результатами своей долгой и тяжкой работы. Он был уверен, что заслужил этот полет, имеет на него право, и никто не может запретить ему подняться в воздух, чтобы нанести последний удар по издыхающему врагу. Тем более если сам фюрер — чтоб ему ни дна ни покрышки! — …так что без тщательного контроля на месте событий не обойтись, что могло стать оправданием перед тем же командующим армией, который давно забыл, когда садился за штурвал самолета.

Генерал Кукушкин уже знал, что Берлин сдался на милость победителей, и когда летел над развалинами города, видел и белые флаги, и бредущие по улицам вереницы пленных, и ликующие толпы наших солдат, и взлетающие повсюду ракеты. А увидев все это, приказал своим истребителям подняться повыше: еще подобьют ненароком… на радостях-то.

Полк шел в построении «этажеркой», хотя немецких истребителей его летчики не видели в небе уже пятый день, а те самолеты, что иногда появлялись в небе над Берлином, в бой не вступали и старались тут же нырнуть в облако или попросту кидались наутек.

Миновали Берлин. Внизу на фоне зеленеющей земли мелькали плотные порядки штурмовиков Ил-2, выкрашенных в камуфлирующие цвета, и раннее солнце, светившее в спину, струилось в дисках их пропеллеров.

Наплывали и уходили назад зеленые перелески, прямоугольники полей, беззащитные городки с красными черепичными крышами, отдельные строения, каналы, речушки, озера. Тянулось, слегка извиваясь, шоссе, а по нему двигались танки, машины, хотя движение это сверху лишь угадывалось по сизым дымкам из выхлопных труб. Ни контуры танков и машин, ни направление их движения не говорили ничего о том, чьи это войска движутся на запад. Но Илы прошли над колоннами на низкой высоте, не меняя своего построения, а это значило, что они пролетают над нашими войсками.

Минута-другая полета — и дорога опустела. Затем вдали показалась еще одна колонна машин и танков, но танки в основном двигались по обочине, выплевывая из невидимых сверху стволов сизые облачка дыма, а впереди, в километре-полутора, эти плевки вспучивались серыми кустами разрывов, безобидными на вид и беззвучными. Эти кусты подбирались к опушке леса, где виднелись крошечные пушчонки, которые тоже плевались дымом, но уже в сторону колонны, однако разрывов снарядов видно не было: пушки стреляли бронебойными.

Генерал Кукушкин то и дело кренит свой Як-3, чтобы не терять из виду землю и все, что на ней происходит. Вот Илы сузили свой строй, от них потянулись к земле серые полосы реактивных снарядов, среди машин и танков вспенились густые клубы разрывов, появились черные дымы. Шоссе на протяжении двух-трех километров затянуло дымом, и в этот дым настойчиво, как осы на гадюку, кидались Илы, то кружась вокруг какой-то цели, то взмывая вверх.

Кукушкин еще какое-то время ведет свой полк в том же построении, затем, когда самолеты миновали лес и стреляющие по колонне пушки, развернул полк, скомандовал по рации атаку по наземным целям, и, едва Илы отработали, бросил свою машину почти в отвесное пике.

По правилам он должен атаковать со стороны солнца, но немцы, слишком занятые штурмовиками, на истребителей не обращали внимания. А зря: те несли на подвесках бомбы, да и пушки их сверху вполне способны продырявить не слишком толстую верхнюю танковую броню. А уж пехоте вообще некуда деваться от десятков скорострельных пулеметов.

Земля несется навстречу, прижимая тело к бронеспинке. Вот среди не такого уж густого дыма стали вылепливаться танки, машины, затем и человеческие фигурки, разбегающиеся по сторонам. Кукушкин нажимает кнопку сбрасывателя бомб, затем, переходя на планирование, вдавливает в штурвал гашетку с такой силой, точно от этого зависит сила его пушки и пулеметов. Он слышит и ощущает всем телом, как мелкой дрожью сотрясается самолет, и сам трясется вместе с ним, но продолжается это недолго: патроны кончаются быстро, и он с трудом отрывает палец от гашетки. Что делается сзади, он не видит, но уверен, что не промазал, что хотя бы половина пуль и снарядов, а уж четыре-то бомбы небольшого калибра — те уж точно, попали в цель, но удовлетворения от этого не чувствует: вся Германия со всем ее населением, со всеми городами и фольварками, дорогами, полями и всем-всем-всем, окажись они в этот миг под огнем его эскадрилий, не заплатила бы сполна за все, что она натворила на его земле. Именно так он видит Германию сверху — как некое тело, обрубленное со всех сторон, но все еще живое, скалящее зубы.