Жернова. 1918–1953

— Подожди, Лева! — воскликнул Бухарин, чувствуя, как все вдруг стало зыбким и неверным: и пол под ногами, и свет лампы, и стеллажи с книгами, и сам хозяин кабинета, а собственное тело сковал знакомый холодок страха. — Нет, ты подожди! Не руби с плеча! Я неправильно оцениваю? Да, было у меня раньше такое, когда я спешил выдать желаемое за действительное. А у кого не было? Но как ты можешь судить о том, что правильно, а что нет, если я только что с заседания, а ты сидишь дома и, как говорится, ни сном ни духом? Я неправильно… — Николай Иванович сглотнул вязкую слюну, голос его зазвенел от обиды и унижения: — Я неправильно? А ты с Зиновьевым правильно оценивал, когда, вопреки Ленину, выступил против вооруженного восстания? У каждого из нас были ошибки… Впрочем, сейчас не о том речь. Речь о том, чтобы избавиться от Сталина, который незаметно поднялся так высоко. И лишь потому, что он, как выясняется все более, изначально был беспринципным интриганом, который поставил своей целью захват власти, а сегодня использует имеющиеся в его распоряжении бюрократические ресурсы в партийном и государственном аппарате для сохранения и усиления своей единоличной власти. Вернее сказать, использовал. Сегодня он надломлен, потерял уверенность в себе. Это видели все, как говорится, невооруженным глазом…

Страх отпустил Бухарина, уверенность в себе вернулась, можно говорить спокойнее. Да и что, собственно, произошло? С чего бы это бояться? И кого? Каменев всегда отличался излишней осторожностью, он всегда шел на поводу у Зиновьева. Да и у Сталина тоже. Достаточно вспомнить их совместную работу в Питере после Февральской революции, когда они оба оказались — в силу сложившихся обстоятельств — и во главе партии, и во главе «Правды». Нет, сам Каменев ничего не решит. Начнет советоваться, спишется с Зиновьевым… Письмо туда, письмо обратно… Но время, время! — вот в чем дело. Упустить время — потерять все.

В соседней комнате что-то громыхнуло: то ли стул упал, то ли еще что. Бухарин вздрогнул, с испугом глянул на Каменева.

— Мы не одни?

— Жена в соседней комнате… Не мог же я ее выгнать из дома… Впрочем, чего ты испугался? Это мне надо бояться, а не тебе, — с усмешкой произнес Каменев.

Бухарин пожал плечами, затянулся дымом, подумал: «А-а, теперь уж все равно!»

Заговорил еще более взволнованно — и от страха, что их могут подслушивать, и от пугающей неизвестности:

— Но главное даже не это. Главное заключается в том, что уверенность в Сталине, как в выразителе революционного процесса, потеряли его сателлиты. Вот что главное. Видел бы ты Ворошилова… Даже Ягода голосовал против. Молотов проявлял явные признаки растерянности… Надо воспользоваться этим моментом. Другого может не быть, — настойчиво внушал Бухарин, заглядывая в черные щелки глаз собеседника, пытаясь расшевелить его, вселить в него такие же энергию и уверенность, какие снова — в результате говорения — почувствовал в себе.

Но Каменев продолжал смотреть в сторону, его пухлые руки были теперь сложены на животе, большие пальцы крутились один вокруг другого, крутились то в одну сторону, то в другую, и если бы дать ему в руки четки, Каменев стал бы походить на раввина, которые всегда выглядят так, будто знают что-то такое, чего не может знать больше никто.

— Лицом к лицу лица не увидать, — негромко произнес Лев Борисович, намекая на то время, когда он, Каменев, исходя из политической ситуации, хвалил русский характер поэзии Есенина, а Бухарин — он-то русский, ему оглядываться не приходится, — видел в этом характере ее основной порок. — Раньше Сталину мешали мы, — продолжил Каменев все тем же равнодушным голосом, — теперь пришел твой черед, Николай. Сталин — мистификатор. Он вас разыграл. Настанет время, он вам это припомнит. Тебе — в первую очередь. Я слишком хорошо знаю Кобу. Но суть даже не в нем. Суть в том, что России нужен диктатор. Она не может без диктатора. Она не может без Чингисхана. Потому что Россия до сих пор существует где-то в восемнадцатом веке, то есть в той эпохе, в которой когда-то Франция осуществила великую революцию. В той эпохе французская революция породила диктатуру Наполеона, породила империю. Теперь русская революция породила диктатуру Сталина. Сопротивление диктатуре лишь ожесточает саму диктатуру. К тому же народ не с нами. Партия не с нами. Им нужна диктатура, а не демократия. В этом все дело. Ну и… мы слишком рано закончили гражданскую войну…