Жернова. 1918–1953

В кабинет стремительно вошел седоголовый, но весьма моложавый старик, в скуластом лице которого и в несколько удлиненных глазах явно угадывались монгольские черты. На нем ладно сидели парусиновые брюки и пиджак, белизну рубахи оттенял синий галстук в крапинку, парусиновые же туфли, чищенные зубным порошком или мелом, сияли так, как сияют стены Казанского православного собора; бородка и усы аккуратно подстрижены и уложены волосок к волоску. Судя по всему, Каменский чувствовал себя превосходно, жара его совершенно не мучила, фигура и сухощавое красивое лицо излучали уверенность в себе и самодовольство.

— Здравствуйте, товарищ Зиновьев! — бодро поприветствовал Каменский Григория Евсеевича звонким голосом, привычным к большим аудиториям, с любопытством и тревогой заглядывая в пасмурные глаза бывшего председателя Коминтерна и еще много чего.

Зиновьев на приветствие не ответил, сесть не предложил. Мрачно разглядывая профессора, процедил сквозь сжатые зубы:

— Вверенный мне советской властью университет больше не нуждается в ваших услугах, господин бывший профессор. Потрудитесь в течение дня сдать кафедру своему приемнику. Приказ о вашем увольнении будет подписан через час. Я вас не задерживаю. — И отвернулся к окну.

— Простите, как же так? — залепетал Каменский посеревшими губами, и сразу же стал будто меньше ростом, постарел, все его белое великолепие померкло и утратило четкость линий. — У меня семья! Дочь инвалид, жена больная…

— А вот так, господин бывший кадет и черносотенец! — вспылил Зиновьев, вскинув голову и придав своему голосу митинговую, почти профессорскую, звонкость. — Советская власть не потерпит, чтобы вы и дальше развращали наше молодое поколение, поколение строителей нового общества, своими шовинистическими воззрениями и контрреволюционной пропагандой! Не потерпит, не-ет-ссс! — помотал он перед собой указательным пальцем, явно испытывая удовольствие от той стремительной метаморфозы, которая постигла профессора на его глазах. — Хва-атит! Надеюсь, Гепеу займется вами вплотную! Извольте выйти вон! — уже кричал Зиновьев, покраснев от натуги, все более распаляя себя, стуча по столу круглыми волосатыми кулаками, пока растерявшийся и совершенно уничтоженный профессор пятился к дверям, плямкая посиневшими губами.

Когда за Каменским закрылась дверь, Зиновьев еще какое-то время смотрел на нее с ненавистью, возя по столу кулаками, губы его шевелились и подрагивали, из полуоткрытого рта вырывалось сиплое дыхание. Но через минуту-другую он обмяк, глаза потухли, с лица слиняла краска, им вновь овладело скучающе-страдающее выражение, пухлые руки безвольно замерли на полированной поверхности стола.

Секретарь, во все это время не проронивший ни слова, преданно и сострадательно смотрел на своего покровителя сквозь толстые очки увеличенными собачьими глазами. Но вот их взгляды встретились, и глаза Григория Евсеевича подернулись мечтательной дымкой.

Мосю Зиновьев притащил с собой в ссылку из Питера, то есть из Ленинграда, не расстается с ним вот уж почти десять лет, привык к нему так, как привыкают разве что к жене.

Мда, десять лет назад Мосе было двадцать, а он все такой же… не меняется, безропотный, безотказный. Удивительно, но он даже не целовался с женщиной, а когда его однажды подпоили и подсунули ему разбитную девицу, в ужасе сбежал от нее и долго после этого при виде женщин бледнел, потел и терял дар речи. Ему бы женщиной родиться…

— Кто там у нас следующий, Мося? — спросил Зиновьев ласковым голосом.

Мося, оторвавшись от бумаг и сняв очки, вытирал в это время серым платком вспотевшую шею. Вопрос хозяина своей души и тела заставил его на мгновение замереть. Его подслеповатые глаза преданно таращились на Григория Евсеевича, вызывая в его душе тоску по невозвратному прошлому… Но неужели действительно невозвратное? Бож-же ж ты мой! Ленинград… неограниченная власть и беспредельные возможности… Как мечтал когда-то Зиновьев, что родину пролетарской революции, которой он отдал столько сил, назовут его именем, а назвали… а назвали Зиновьевском заштатный Екатеринославль. Конечно, родина и все такое, но бывший Петроград звучал бы как Зиновьевград несравненно весомее. Тем более что Ленинградом можно было бы назвать Москву.

— Следующий у нас Скворцов Савелий Иванович, профессор истории. Родился… — вернул Григория Евсеевича из славного прошлого в отвратительное настоящее журчащий говорок Моси.

Бывший председатель «Северной коммуны» вздрогнул, вспылил:

— Брось ты эти родился-учился! Кому это нужно! Давай существо дела!

Мося пошарил по листку бумаги глазами, продолжил на той же ноте:

— В партиях не состоял, к советской власти относится с предубеждением. Из мещан. Стоит на черносотенных великорусских позициях, классовый подход к изучению исторических процессов игнорирует. Замечен в антисемитизме.

— Вот это другое дело. Ему не историю преподавать, а на Соловках камень долбить. Кого на его место?