Жернова. 1918–1953

В Питере Григорий Евсеевич иногда снисходил до иных жалобщиков, на которых Чека заводило дело, но лучше бы они не совались к хозяину Петрограда: его окончательное решение означало, как правило, смертный приговор. Григорий Евсеевич при этом испытывал мстительное, злорадное чувство, видя, как из глаз просителя уходит последняя надежда. К тому же он был уверен, что нет ни малейшего смысла в помиловании, в прощении, в смягчении приговора. Ибо помилуешь одного, за ним потянутся другие, начнешь сомневаться в собственных решениях, и черт его знает, к чему это приведет. В любом случае очищаться от ненужного человеческого материала необходимо, как необходимо расчищать место для своих людей, преданных лично тебе и твоему делу. Здесь, в Казани, приходится делать то же самое, с той лишь разницей, что дальнейшую судьбу этих людей определять не ему. А жаль. Если бы уничтожить еще миллиончиков десять всякой швали, тогда из оставшихся можно вить веревки, а из России делать все, что заблагорассудится. Жаль, что не довели это дело до логического конца.

Григорий Евсеевич пожевал тонкими губами, потянулся к графину, поморщился, отдернул руку, глянул на молчаливого Мосю, распорядился:

— Хватит на сегодня. Ну их к черту! Скажи, чтоб проваливали. Вывеси приказ, а уж там, кто захочет объясниться, пусть записывается на прием. — И уже совсем другим тоном, жалобным и просящим: — Устал я что-то. Надо отдохнуть.

Встал, потянулся, глянул на Мосю замаслившимися глазами, раскачивающейся утиной походкой пошел к двери, замаскированной под стенную панель.

Пока Мося складывал бумаги в папку, его уши и шея пошли красными пятнами. Высунувшись в приемную и отдав соответствующее распоряжение, он последовал за своим хозяином, часто моргая глазами и на ходу вытирая вспотевшие ладони о просторные штаны.

Глава 10

Поезд на Москву из Казани отходил душным августовским вечером. На перроне возле двух мягких и двух купейных вагонов, прицепленных к двум же почтово-багажным, а те — к паровозу, и отделенных от других вагонов поезда вагоном-рестораном, толпилось несколько кучек отъезжающих и провожающих, слышались сдержанные голоса людей, не привыкших без нужды привлекать к себе внимание. Поезд следовал из Астрахани, четыре особых вагона были полностью заняты ректорами высших учебных заведений не только самой Казани, но и крупных городов Нижнего Поволжья, их заместителями по учебной и научной части, секретарями вузовских партийных организаций, высшими чиновниками провинциального наробраза, из которых многие не имели не только высшего, но даже законченного среднего образования. Однако это никого не смущало. Тем более самих чиновников. И ехал этот народ в Москву, на совещание, созываемое Наркоматом просвещения РСФСР.

За вагоном-рестораном, возле которого белыми изваяниями застыли два милиционера, бурлила и кипела, шумела на разные голоса толпа. Она взбадривала себя взвизгами гармошек и треньканьем балалаек, частушками и песнями, стонами зурны, вызывающим хохотом, сквозь которые прорезались надсадные крики татар-носильщиков и татарчат-разносчиков воды.

Там, перед общими, набитыми до отказа вагонами, толпился уже совсем другой народ: светлоглазые и светловолосые задиристые русские парни и степенные бородатые мужики; черноглазые, бритоголовые невозмутимые татары; чуваши и мордва из-за Волги, похожие на цыплят, потерявших квочку; плосколицые калмыки из степных кочевий и пучеглазые хохлы из прикубанских станиц; коротконогие горластые армяне, ширококостые турки, горбоносые и звероватые кавказцы, солидные поволжские немцы в фетровых шляпах; мастеровые, рабочие, крестьяне; в выгоревших на солнце косоворотках и гимнастерках, фуражках, тюбетейках, папахах, соломенных шляпах, в изношенных штанах с кричащими заплатами на коленях и задах, в сапогах, чувяках, лаптях; с фанерными чемоданчиками, торбами, узлами; бабы-в цветастых платках и сарафанах, с корзинами и тоже с узлами, многие с малыми детьми. И ехал этот народ не на совещания, а на стройки первой пятилетки или по каким-то своим, не слишком важным в масштабах государства, делам.

Прозвучал второй звонок.