Жернова. 1918–1953

«Темнит Розенфельд, — с тоской подумал Зиновьев. — Эта вечная оглядка на среду обитания, на гоев, желание прикрыть свои истинные взгляды, замаскировать свое еврейство делают нас рабами обстоятельств, заставляют ковыряться впотьмах, будто слепые кроты. — И тут же обожгло: — Мне не доверяют, меня выкидывают из большой игры…»

— Все это слишком сложно и вариативно: то ли так, то ли эдак, — проворчал Зиновьев, задумчиво глядя в окно, за которым ветер раскачивал верхушки берез и гнал куда-то лохматые облака. Через минуту заговорил, будто думая вслух, пытаясь прощупать Каменева с других позиций: — Мне иногда кажется, мой дорогой друг, что мы зря пошли на так называемую пролетарскую революцию, послушались Ленина, поддались его бешеному темпераменту, не дрались до самого конца. Нам бы с тобой перейти к меньшевикам или к эсерам, надавить на ленинцев с той стороны, деморализовать их, подорвать доверие к ним со стороны рабочих и таким образом остановить революцию — тогдашней нашей популярности вполне бы хватило для этого. В итоге получается, что мы с тобой хотим возврата к временам весны семнадцатого года, когда демократии было, хоть подавись. Мы поторопились, мы оказались плохими евреями. Мы думали: черт с ним, перетрясем Россию, и пока гои будут разбираться, что к чему, они окажутся безраздельно в нашей власти. Почему так не получилось? Но главное — почему мы опять меняем свою тактику?

Каменев поморщился, подергал бородку. Ответил не сразу:

— Что касается власти, то лично я боялся оказаться в стороне, потому что Ленин и без нас взял бы власть в свои руки. Тогда возле него оказались бы другие люди.

— Какие другие? Других попросту не было! — воскликнул Зиновьев. — Я до сих пор жалею, что не сдал Ленина Керенскому, когда сидел с ним в Разливе. А эта темная история с покушением на Ленина и Урицкого? А неожиданная смерть Свердлова? Мне кажется, что вы тут что-то делали не то, пока я сидел в Питере, при этом меня в известность не ставили. Без Ленина не было бы революции, без него партия развалилась бы. — Зиновьев снова плеснул в кружку коньяку, выпил, пожевал дольку лимона, продолжил: — Мы действительно когда-то обожрались демократией. Теперь нам отрыгивается. Я никак не могу смириться с тем, что шашлычник забрал всю власть в свой кулак, а мы только ворчим и шепчемся по углам… — Мотнул головой, как бык, отгоняющий слепня, брюзгливо выпятив губы. — В последнее время меня преследует какое-то мистическое предчувствие, что наше падение с тобой еще не закончилось. И мне порой бывает страшно, я плохо сплю по ночам, пристрастился к водке, женщины меня не устраивают: они не насыщают мое тело страстью и следующим за ней успокоением. Я боюсь ночи, дорогой Лео. Мне иногда кажется, что меня сослали в Казань, чтобы я исчез с политического горизонта тихо и незаметно. Скажем, утонул в Волге по пьяному делу или попал под ломовую лошадь… У тебя нет таких ощущений?

— У меня нет таких ощущений, — как-то слишком резко возразил Каменев. — Я привык бороться и в этом находить удовлетворение и смысл жизни. А в борьбе возможно всякое. Но уповать надо на лучшее. Что касается твоего перевода в Москву, этот вопрос практически решен. В худшем случае — Воронеж. Возможно, тебе не нужно будет даже возвращаться к своим ученым баранам.

Глава 12

Далеко за полночь закончился разговор между двумя проверенными временем товарищами. Зиновьев, более-менее успокоенный, не пошел в свою пустую квартиру, находящуюся на том же этаже: там наверняка все покрылось пылью. К тому же он боялся оставаться один, а Мося, завезя вещи, уехал ночевать к своим родителям.

Расставшись с Каменевым, который ушел спать в соседнюю комнату, Зиновьев долго ворочался на диване, осмысливая услышанное. Все его существо с трудом мирилось с мыслью, что ему отведена роль мелкого исполнителя чужой воли, с отрадой вспоминал молодость, когда он, никому не известный делегат лондонского съезда РСДРП от Санкт-Петербурга, получив слово последним, вскочил на стул и, чтобы привлечь к себе внимание уставших делегатов и вырвать свой шанс, стал бросать сверху горячие слова и фразы и добился-таки своего: его стали слушать, одобрительно кивать головами. Даже Ленин заинтересованно наклонил в его сторону свою лобастую голову.