Жернова. 1918–1953

— Я начинал с трех рублей, — говорил он, вышагивая по своему рабочему кабинету на толстых и коротких ногах, — а менее чем через десять лет стал миллионером. Ты — мой сын. Если ты выбрал себе дело, ты должен быть в этом деле одним из первых. Если ни самым первым. Мне, представь себе, тоже нужна революция. Но в разумных пределах. Я не хочу прозябать в этом заштатном городишке, моим капиталам нужен простор и размах, им нужен Петербург и Москва, а пробивать дорогу еврейским капиталам должны русские кулаки, но под нашим неослабным присмотром. Наконец, я должен входить в Зимний дворец или в Московский Кремль так же свободно, как в синагогу. Пусть будет революция. Да. Но при этом ты, мой сын, всегда должен помнить, что ты еврей, а интересы еврейского народа превыше всего.

И через неделю отправил сына в Швейцарию лечить якобы больное сердце.

Только через год, когда в Санкт-Петербурге все утихомирилось, Григорий Зиновьев появился на тайных рабочих сходках, и его горячие речи в защиту прав и человеческого достоинства питерских пролетариев снискали ему славу и популярность в рабочих бараках за Московской заставой, где он и получил прозвище «Григория Московского», а среди не выловленных полицией членов РСДРП стал одним из ее лидеров.

Начало было положено.

Хирша, правда, вскоре арестовали, но через несколько месяцев выпустили… по состоянию здоровья. А в следующем году молодого революционера делегировали в Лондон на пятый съезд партии, где он сумел отличиться и стать для Ленина незаменимым человеком.

Да, было, было… Но было и другое…

За два дня до отъезда в Лондон, Григория Московского пригласили в одну неприметную еврейскую корчму, недавно открытую в одном из переулков, выходящих на Невский проспект, и там, в отдельной кабинке, к нему подсел щупленький старичок с вислым носом, съеженным подбородком и пронзительными серыми глазами в красных прожилках.

Старичок, умостившись за столиком и не назвав себя, заговорил на идиш, то и дело со всхлипом втягивая в себя скапливающуюся в углах рта слюну:

— Мы давно следим за вами, молодой человек, нам импонирует ваше честолюбие и желание вырваться наверх. В этом нет ничего зазорного, лишь бы оно шло на пользу нашему бедному, многострадальному народу и его бессмертному делу, завещанному нам богом и отцами.

— Кто это мы, позвольте вас спросить? — перебил старичка Хирш, стараясь держаться независимо, хотя и догадался, с кем имеет дело.

— Мы? Мы — это Всемирный израильский центр, который направляет деятельность всех евреев, где бы они ни находились и чем бы они ни занимались, в русло великих законов Моисея… Ну, а с теми, кто нарушает моисеевы законы, мы поступаем в соответствии с этими же законами, — произнес старичок тем же будничным голосом и щелкнул пальцами — тотчас же из-за портьеры вышел здоровяк в черной полумаске, с голым бугристым черепом, с большими оттопыренными ушами, с широкими, крутыми плечами, мощной шеей и могучими обнаженными руками, скрещенными на груди.

— Запомни этого человека, Лейба, — торжественно продолжил старичок, указывая сухеньким пальцем на Зиновьева. — Отныне ты отвечаешь за все деяния его на этом свете, где бы он ни находился и как бы высоко ни поднялся по ступенькам власти.

Голиаф склонил голову в знак послушания, на Хирша сквозь вырезы в полумаске глянула черная оценивающая пустота, и у молодого революционера пересохло во рту, в животе стало пусто: Хирш Радомышльский, выросший в тепличных домашних условиях, был патологическим трусом, однако умел при случае скрыть свою трусость за наглостью и цветистой фразой. Увы, здесь они не годились.

Старичок вяло махнул рукой, и Голиаф бесшумно скрылся за портьерой.

— Так вот, молодой человек, — заговорил старичок снова, когда корчмарь принес кислое вино, зелень, сыр и мацу. — Нам известно, что вас делегировали на пятый съезд РСДРП от петербургской организации. Это хорошо. Нам везде нужны свои люди. Кстати, ведь вы знакомы с Ульяновым-Лениным? Не правда ли?

Хирш молча кивнул головой. Он сидел в напряженном ожидании, смотрел прямо перед собой остановившимся взором, чувствуя свою малость и беспомощность, не притрагиваясь ни к вину, ни к пище, не получив на это приглашения старичка, который тоже вел себя так, будто на столе ничего не стояло.