Жернова. 1918–1953

Зиновьев попытался мысленно проследить весь путь Сталина в революцию и к вершине власти, чтобы понять, в чем его сила, а в чем слабость. В своем воображении он вновь оказался в туманном Лондоне, на пятом съезде РСДРП, попытался припомнить Кобу, который присутствовал там же, но как ни напрягал свою память, вспомнить тогдашнего Сталина ему не удалось. Быть может, оттого, что слишком хорошо запомнил самого себя.

Зато на лондонском съезде он познакомился с Каменевым, делегатом от Тифлиса, и быстро нашел с ним общий язык. Иногда Зиновьеву кажется, что и сам Каменев когда-то встречался с тем же старичком, получил от него те же инструкции, и только поэтому они, Зиновьев и Каменев, почти никогда не расходились во мнениях (разве что в мелочах) и всегда действовали заодно…

Уже сквозь дрему вспомнился Зиновьеву Петроград восемнадцатого года, безраздельная власть над полумертвым городом, над всей этой притаившейся русской спесивой сволочью, когда-то составлявшей цвет петербургского общества, захватывающие дни и ночи красного террора.

Да, ощущение было такое, какое и предсказывал когда-то хлюпающий слюнями старикашка: Зиновьев стоял на вершине высокой горы, куда не доносились вопли и стоны повергаемых врагов. Совесть Зиновьева была чиста, ночные кошмары его не мучили. И будто в яви слышал он тарахтенье проносящихся по притихшим ночным улицам северной столицы грузовиков, набитых матросами, рабочими и латышскими стрелками, в его руках вновь зашелестели длинные проскрипционные списки с фамилиями известных русских купцов, адвокатов, заводчиков, банкиров, князей, баронов, графов, царских генералов, гвардейских офицеров, чиновников всех рангов и мастей, ученых, литераторов — списки, которые ему давали на подпись. Правда, в списках иногда мелькали и еврейские фамилии, но без этого никак было нельзя: для иных евреев махровый монархист из русских генералов был во всех отношениях ближе революционера Зиновьева.

Зиновьева не заметил, как уснул. Его жирная грудь мерно вздымалась и опускалась, из полуоткрытого рта вместе с тягучей слюной вытекал равномерный храп, а все существо его помнило то удовлетворение, с каким он подписывал эти списки, помнило усталые, но торжествующие глаза своих соратников: для него и для них это был акт возмездия за разгромленную когда-то иудейскую Хазарию и первую еврейскую общину в Киеве, за костры инквизиции в Европе, за бегство на восток, за черту оседлости и всяческие ограничения, за еврейские погромы. Это был великий праздник Пурим, которого евреи России ждали долгие столетия.

Хорошее было время, черт побери! Хороший получился праздник. Увы, все праздники слишком коротки.

Глава 13

Еще несколько лет пролетели в трудах и заботах, но мало что изменилось в жизни Гаврилы Мануйловича: ни одна из его задумок, связанных с мельницей, так и не осуществилась. Иногда Гавриле кажется, что мельницу в свое владение он получил не восемь лет назад, а где-то на прошлой неделе, лишь недавно перебрался сюда со своим семейством, отпраздновал новоселье и смолол первое зерно, — так все это живо в его памяти, так крепко оно там угнездилось. И будто все у него впереди: и непочатый край работы, и достаток, и даже богатство. Но ведь были же эти годы работы на мельнице, годы крушения и возрождения надежд! Были.

Глянуть хотя бы на детей: вытянулись, отца с матерью догоняют и самые младшие, о старших и говорить нечего, чтобы поверить, что годы эти ему не приснились. Да и на Прасковью глянешь — постарела его Прасковья-то, надорвалась на мельничной работе. А ради чего? Разве такой представлял себе Гаврила будущую жизнь? Нет, не такой. Что-то в жизни делается не так, как хотелось бы Гавриле Мануйловичу, будто кто нарочно подрубает его жилы, не дает развернуться во всю силу.