Жертва Венеры

Глаза от напряжения слезились, но отчего-то Маше казалось, что, если она отведёт их хоть на миг, отец вышвырнет её за дверь, как приблудную собачонку, и больше не скажет ни слова. Леденея от собственного безумия, она упрямо произнесла:

– Касаемо. Фёдор Романович – мой жених.

Отец нахмурился.

– Уже нет.

Маша стиснула холодные, влажные ладони. Она задыхалась, словно бежала бегом, и каждое слово приходилось выталкивать из себя с усилием:

– Как же это, батюшка? Мы ведь перед алтарём стояли, я ему обручённая невеста.

На лице отца заходили желваки. Он грохнул прикладом штуцера об пол и поднялся.

– Ты, девка, взбесилась нешто? Чего стоишь, глаза распялила? Ну-ка поди вон! Как я решил, так и будет!

Говорят, страшно бывает, только пока есть надежда на спасение. Когда понимаешь, что обречён, страх пропадает. Чувствуя себя мышью, наступающей на кота, Маша шагнула отцу наперерез:

– Вы же Фёдору Романычу слово давали! А теперь что же? Назад его забрали? Так даже купцы хорошие не поступают, а вы дворянин!

Лицо отца сделалось свекольным.

– Ах ты паскудница! Учить меня вздумала?! Я тебе живо язык укорочу!

Он подхватил с пола охотничью плеть, и в следующее мгновение на плечи Маши обрушился град ударов. Закричала матушка, от боли перехватило дух, и Маша упала к его ногам, скрючившись и обхватив руками голову. Ей на спину сыпались удар за ударом. Плечи, шею, спину жгло так, будто там не было не то что рубахи, но и кожа вся полопалась и слезла. Уши резал тонкий навязчивый звук – её собственный жалобный скулёж.

– Платон Михалыч, кормилец, охолони! Окалечишь девку! – Матушка с плачем повисла на руке мужа. – Вразумил, и будет! Вон пошла, сквернавка! На колени, на горох – и молиться!

И вытолкала Машу за дверь.

***

Маша клала поклон за поклоном, даже не чувствуя боли в натруженных коленях, но ни словечка из акафиста не проникало в душу. Мысли были заняты иным.

Бедный Фёдор! Как же ему сейчас обидно! А вдруг он подумал, что это она расхотела выходить за него?

Маша похолодела. Весь вечер накануне и ночью она лила слёзы, думая лишь о том, как жестоко и гадко обошлись с ней самой. Будто она вещь! Кочан капусты, который нужно продать подороже. А о том, что чувствует Фёдор, которого, по сути, обозвали нищим голодранцем и выгнали за дверь, не задумывалась.

Маша поднялась с колен, прислушалась. В доме было тихо: должно быть, сестры вместе с маменькой сидели за вышиванием. Откинув крышку сундука, она вытащила чепец, в котором обычно ходила в церковь, сдёрнула с гвоздя у двери Митину епанчу и осторожно выскользнула из комнаты.

Никого. Видно, домашним и в голову не приходило, что она может ослушаться и покинуть место своего заточения.

Лёгкой тенью Маша прокралась мимо гостиной, где и впрямь склонились над пяльцами мать и обе младшие сестры; мимо пустой поварни и выскочила в сени. Однако ей не повезло: навстречу грузно колыхнулась знакомая плотная тень.

Парашка.

– Далёко собралась? – Голос сестры звучал вкрадчиво.

– А тебе что за докука? – Маша попыталась проскользнуть мимо, но не тут-то было: Парашка цепко ухватила её за запястье.

– Ворочайся в дом! Не то няньку кликну, – прошипела она. – Ишь, снарядилась! Утечь решила?

– Пусти! – Маша рванула руку и шагнула вперёд. – Пусти сейчас же! Я в церковь иду! Помолиться…

– Экая богомольщица вдруг стала. Видно, чаще тебя надо было батогом учить. Дома молись! А в церкву вечером сходишь, вместе со всеми, – отрезала сестра. Руку отпустила, но с дороги не сошла.

– Мне теперь надо!

– Знаю я, чего тебе надо! К Фёдору своему намылилась? – Парашка перекинула за спину тяжёлую толстую косу и упёрла руки в боки.

– Хоть бы и к Фёдору! Тебе-то что?

Сестра зло прищурилась, отчего маленькие глаза и вовсе утонули в пухлых щеках.

– Ишь ты, дошлая какая! Ей, значит, под венец с любезником, а нам с Дунькой в вековухи да в монастырь? Не выйдет! – И она сунула к самому Машиному лицу пухлый шиш с обкусанным на большом пальце ногтем.

От ненависти потемнело в глазах. Маша сжала кулаки. Пхнуть её, чтоб в бочонок с капустным рассолом уселась да толстым гузном застряла! И бегом на двор – небось Парашка даже если в бочке не увязнет, на улице уж не догонит её, коровища толстомясая! Маша чуть отступила, готовясь вложить в толчок все свои силы.

– Маруська, воротись по добру, не то кричать станем, матушка тебя сызнова накажет! – прошелестело от двери, и только тут она заметила Дуньку, с испугом глядевшую на них.

Маша опустила голову – с двумя ей точно не справиться. Только шум поднимут, и тогда её могут и вовсе в чулан запереть. Ладно. Авось ещё будет возможность убежать…

Она молча развернулась и ушла обратно в дом.

***

После обеда, которого Маше тоже не дали – только нянька тайком принесла краюху клеклого хлеба да кружку воды, – за ней пришла одна из девок и сказала, что барыня велела отправляться вместе со всеми в огород: третий день стояла жара, и надо было полоть и поливать капусту.

Матушке неможилось, и командовала в огороде Парашка. При виде Маши в глазах её мелькнуло торжество:

– А ты гусениц собирать будешь, – приказала она злорадно.