Жертва Венеры

– Фёдор Романович, пожалуйте в гостиную на пару слов, – бросил он и, не дожидаясь гостя, ушёл в дом.

Маша испугалась – неужто видел, что они возле калитки задержались? Но рассудив, что даже если и так, большой беды оттого случиться не должно, всё-таки она обручённая невеста, проскользнула на поварню.

Кухарка Ульяша ворчала на Фроську – весёлую, конопатую и рыжую, как лисица, девку лет шестнадцати.

– Хоть бы барыня тебя за Еникейку отдала, что ли! – Кухарка в сердцах грохнула квашню на середину огромного стола. – Ужо он тебя стряпать вмиг выучит. Вожжами вдоль спины…

– Сама за него, гугнивого, выходи, – хихикнула та и, стрельнув глазами в Машину сторону, потупилась.

Маша присела рядом с Фроськой, что мяла в чугунке толкушкой печёную репу, поднесла к лицу чуть привядший букетик цветов, ловя едва уловимый тонкий аромат.

Ульяша зыркнула цыганским чёрным глазом:

– Горицвет расцвёл? Это где же вы нарвали, барышня?

– Это мне Фёдор Романович подарил! – Против воли в голосе прозвучала гордость.

Ульяша неодобрительно поджала пухлые губы:

– Додумался тоже! Кто же невесте горицвет-разлучник дарит?

Фроська быстро взглянула на испуганное Машино лицо и застрекотала:

– Врёшь ты всё, Ульяшка! Эти цветы адонисом зовутся. Их, наоборот, в томлении амурном и дарят. Потому как они из слёз грецкой богини Венус проросли, когда она по любезнику убивалась, коего кабан растерзал. Тот от её слёз воскрес и в цветок оборотился.

Ульяша даже руками в муке всплеснула:

– Да ты чего городишь, бесстыжая?! Чего напридумывала? Какая такая богиня Венус?! Я вот отцу Ферапонту пожалуюсь, он тебя от причастия отлучит на три года, чтобы бесов поганых не поминала да барышне голову не морочила!

Хохотушка Фроська нахмурила рыжие бровки.

– И ничего я не морочу! Мне Дмитрий Платоныч сказывали!

– Ах ты срамница! – Кухарка замахнулась на неё полотенцем. – Зенки твои бесстыжие! Гулява! Охальница! Вот я барыне про твои шашни доложу!

Маша искоса глянула на Фроську: третьего дня она видела, как та кралась под утро из Митиного чуланчика к себе в людскую.

Хлопнула дверь, на поварню ураганом ворвалась растрёпанная Катька.

– Чего носишься, оглашенная?! – напустилась на неё Ульяша. – Вся опара осядет!

Но Катерина не обратила на кухарку внимания:

– Маруська, иди скорее! Чего скажу! – Она ухватила Машу за руку и потащила к двери. – Скорее!

Вихрем через сени Катька втащила сестру в девичью опочивальню и плюхнулась на сундук возле стены:

– Ой, что сейчас скажу! Батюшка с матушкой решили твою помолвку отменить!

– Как?! – Маша вытаращила глаза.

– А вот так! За тебя нынче князь посватался! Важный такой, на голове парик, здоровенный, будто стог. «Ну-ка, голубушка, доложи хозяину, что его желает видеть князь Порецкий!»

Катька скорчила забавную рожицу, оттопырила нижнюю губу и свела к переносице глаза. Но Маше было не до смеха. Чувствуя, как леденеет спина, она схватила сестрёнку за руку:

– Откуда ты взяла?

– Да мы с Дунькой и Парашкой сами слыхали, подкрались к двери и в щёлочку подглядывали. Батюшка сперва заартачился: нельзя, говорит, она уж обручена с господином Ладыженским, а как тот пообещал, что Парашке с Дунькой приданое справит и замуж их пристроить поможет, так матушка батюшке в ноги упала. Он и отступился. Так что ты нынче князева невеста!

***

На пороге большой горницы Маша остановилась, чтобы перевести дыхание – сердце колотилось в рёбра, точно птица в прутья клетки.

Матушка с шитьём на коленях, близоруко сощурив глаза, вдевала нитку в иголку. Отец сидел на низкой лавке возле печи. В руках он держал старенький штуцер, а по полу у его ног лежали на куске мешковины двухвостая ременная плеть и пара ножей с костяными ручками – должно быть, собирался поутру на охоту.

Маша нашла глазами образ Богородицы в красном углу, быстро перекрестилась. Из тьмы времён глядели грустные всепрощающие глаза. Шевельнулось воспоминание – именно этим образом отец благословлял их с Фёдором чуть больше месяца назад. Мысль придала храбрости, и Маша решительно шагнула внутрь.

Отец не обратил на неё внимания, а матушка оторвалась от рукоделья и посмотрела вопросительно. Во взгляде читалась усталость.

Маша глубоко вдохнула, как перед прыжком в Крещенскую купель, и подошла к отцу.

– Батюшка, – голос пискнул, как придушенная мышь, – а верно ли девки говорят, что вы Фёдору Романовичу от дома отказали?

Отец воззрился на неё с таким изумлением, словно с ним неожиданно заговорил дворовый кобель Волчок.

Нянька когда-то рассказывала сказку про страшное чудище, которому нельзя смотреть в глаза: кто взглянет, враз обратится в камень. Маша смотрела на отца, чувствуя, как каменеют мышцы и отказывается шевелиться язык.

Отец молчал, только вперил в неё тяжёлый, как могильная плита, взгляд, и Маша поняла, что разговаривать с ней он не станет. За спиной ахнула матушка, но Маша продолжала стоять перед отцом. Дышала часто, мелко, как собака на жаре.

В безмолвии минула вечность, наконец, Платон Михалыч нехотя процедил:

– Это дело родительское. До тебя не касаемо.