Жертва Венеры

Из церкви вернулись уже в сумерках. Мать с отцом отправились на свою половину, а дворня и сестры на поварню, где Ульяша тут же пристроила всех к делу, вручив кому нож, кому поварёшку, кому чугунок с крупой.

Улучив минутку во всеобщей суете, Маша ухватила за рукав Фроську:

– Не знаешь, Митя дома?

Та залилась морковным румянцем, от которого веснушки на курносом носу сделались фиолетовыми:

– Дмитрий Платоныч ещё засветло воротились… Оне у себя.

Пользуясь общей суматохой, которую побуждала Ульяша, покрикивавшая на помощниц, Маша выскользнула с поварни и по шаткой лестничке взбежала на чердак, где была Митина камора.

Распахнув дверь, шагнула внутрь и в следующее мгновение замерла на пороге. Брат стоял к ней спиной, лицом к иконе, висевшей над его постелью, и клал поклон за поклоном. Он вдруг упал на колени, и Маша услышала судорожные всхлипы – плечи Мити вздрагивали.

Она застыла, не зная, окликнуть его или тихонько прикрыть дверь и уйти.

В последний раз она видела слёзы брата три года назад, перед тем, как его отправили в полк. В тот день матушка вдруг отослала к дядьке в деревню горничную девушку Марфу, тихую, покладистую и услужливую. А отец долго кричал на Митю и под конец сказал, что коли он такой уже вертопрах, что горазд девок портить, то пускай служить отправляется. Маша ничего не поняла, даже когда горбатая Феклушка ей по секрету рассказала, что Марфа ребёночка прижила…

Митя шевельнулся и поднял с пола какой-то предмет, тускло блеснувший в слабом свете масляной лампы, и Маша, закоченев, увидела, что он держит пистолет.

Широко перекрестившись, Митя приставил дуло к груди.

В тот же миг она вихрем влетела в комнатушку и повисла у него на руке. Он вздрогнул всем телом, и пистолет с глухим стуком выпал из его пальцев.

– Ты что?! Хотел стрелять в себя?! – Маше казалось, что она кричит на весь дом, а на самом деле из сведённого судорогой горла раздавался лишь слабый писк.

– Ты не знаешь, что случилось… Я погиб… Обесчещен… Лучше уж сам. – И, уткнувшись ей в плечо, он зашёлся хриплыми судорожными рыданиями.

– Митенька! Митя! Что случилось? – Она гладила его, чувствуя, как сотрясаются под ладонями плечи.

– Я в карты проиграл… огромную сумму… Восемь тысяч!

– Как?! – Маша похолодела. – Ты же не играл никогда.

– Играл… – Он всхлипнул. – Только по маленькой… И Фортуна меня жаловала. Я, почитай, завсегда выигрывал… А нынче… будто бес под руку толкал… Это конец, Машка… Я погиб. Ну зачем ты пришла?! Знаешь, как мне тяжело было на это решиться? Как страшно… А теперь сызнова… Зачем ты пришла?!

Маша вцепилась ему в плечи, всем телом прижавшись к груди:

– Митенька, нет! Это грех! Страшный! Смертный! Ты же душу навек погубишь…

Он отстранил её и поднялся. Пистолет остался лежать на полу.

– А долговая яма? Позор… Вечный позор для всей семьи… Я должен, Машка… А душа… Может, Господь простит? Ты молись за меня. Всё равно молись… Даже если другие не будут…

Голос его дрогнул, он закрыл глаза.

Маша с плачем повисла у него на шее, принялась целовать мокрые от слёз щёки:

– Митенька, миленький! Нет! Не оставляй меня! Я же без тебя пропаду! У нас же общая жизнь – пополам… Как же я без тебя?

Он распахнул глаза, и Маша задохнулась, захлебнулась в океане боли, выплеснувшейся из них.

– Маруська, прости! Я подлец! Последний из негодяев! Я забыл про вас с Фёдором… Совсем забыл… Как же ты без меня убежишь? Ну не плачь, прости дурака! Я не буду. Вот видишь – убираю пистоль. Не плачь! Обещаю, завтра ты уедешь вместе с Фёдором. Я не стану стреляться. Клянусь тебе!

Он высыпал из дула пули и протянул ей холодные чёрные кругляши.

– Видишь, я разрядил его. Не плачь! Мне дали отсрочку до середины июля. Я не оставлю тебя. Не плачь, Машка…

***

Ночь гуляла по дому, поскрипывала половицами за стеной. Где-то осторожно шуршала мышь. Лунный луч стекал по стене и собирался в маленькую лужицу на полу. Куст калины под окном шевелил ветвями, и тени от листьев в лунном свете складывались в таинственные узоры. Маша всегда гадала по ним, ей виделись то цветы, то птицы или звери, то всадник на коне, то замок с зубчатыми стенами. Но сегодня, сколько бы ни вглядывалась, тени складывались в одну и ту же картинку – могильный холм и покосившийся крест над ним.

Маша зажмуривалась, чтобы не видеть, но мираж не отпускал, вставал перед мысленным взором.

Громко с присвистом дышала рядом Парашка, где-то вдалеке лаяли собаки, будто перекликались – одна гавкнет, потом другая.

Маша не плакала. Очень хотелось поплакать, но слёз не было, будто в душе всё высушил пустынный суховей. Казалось, вместо сердца в груди чугунное пушечное ядро – огромное, тяжёлое, холодное, и стужа от него медленно, но непреклонно растекается по телу.

Она пыталась представить Фёдора, загородиться его образом, будто щитом от расходящегося из сердца льда, но перед глазами вставало только бледное лицо брата – серое, как домотканая холстина, с тусклыми, будто уже неживыми глазами.

Митя… Митенька… Братец… Единственный друг.