Жертва Венеры

– Герр Краузе! – Митя вошёл в гостиную, волоча её за руку, словно собачонку на верёвке. – Это моя сестра. Дозвольте ей рядом со мной на уроке сидеть. Она мне мешать не будет. Пожалуйста, прошу вас!

Немолодой господин в потёртом кафтане посмотрел на них с недоумением:

– Вы так привязаны к сестре, что не желаете с ней расстаться даже на два часа?

– Нет, герр Краузе. Дело не в этом. Она тоже хочет учиться, а её прогоняют. Дозвольте ей просто сидеть рядом со мной! Вам ведь не жалко, если она тоже послушает?

Немец взглянул на Машу с интересом:

– Фройлен желает учиться? – В голосе прозвучала насмешка.

Маша кивнула, не поднимая глаз и чувствуя, как те наливаются слезами. Так она и знала, что учитель высмеет их и прогонит. Оно и понятно, ему и за Митю-то платят сущие копейки.

– Пожалуйста, герр Краузе! Она будет просто счастлива!

Немец вдруг рассмеялся, вокруг глаз собрались морщинки, сделав хмурое несимпатичное лицо неожиданно добрым.

– О, если фройлен будет счастлива от ученья, я готов не только позволить ей сидеть рядом с вами, но и заниматься с ней бесплатно.

И Маша стала учиться вместе с братом.

… Им по тринадцать лет.

Гришка громко сопел ей в ухо, влажные губы слюнявили рот. Сперва Маше было любопытно, но вскоре стало противно и скучно, и она попыталась высвободиться, но Гришка только сильнее прижал её, и ручища, здоровенная, как медвежья лапа, вдруг ухватила за грудь. Маша пискнула, дёрнулась и принялась вырываться уже всерьёз.

– Ну чего ты! – шептал Гришка, продолжая её тискать. – Чего дёргаешься, убудет от тебя, что ли…

Он был выше на целую голову, здоровенный и сильный. И давно уже поглядывал на неё. Они выросли вместе, с детства носились в одной ребячьей ватаге, поэтому она нисколько не испугалась, когда Гришка вдруг ни с того ни с сего ухватил её за руку и потащил в заросли бузины у забора.

Лапищи ухватили за бёдра, и Маша испугалась по-настоящему.

Сзади раздался треск веток, и в ту же секунду чья-то рука смазала Гришку по уху.

Митя вцепился в неуклюжего увальня, в одно мгновение отодрал его от растрёпанной Маши и принялся лупить. Должно быть, тот чувствовал, что виноват, и всерьёз драться с Митей не стал, только неловко защищался от его наскоков. Маша глядела во все глаза – она никогда ещё не видела брата в такой ярости.

– Только тронь её ещё, пристрелю! – рыкнул Митя напоследок, ухватил сестру за руку и поволок домой.

… Им по четырнадцать лет.

Маша свернулась клубочком на сундуке в Митиной каморке, а тот, не в силах усидеть на месте, мерил шагами крошечное помещение.

– Я люблю её! Я хочу на ней жениться! – Глаза его сияли.

– Разве ты можешь на ней жениться? – удивилась Маша. – Она же крепостная.

– Ну и пусть крепостная! Марфуша лучшая на свете! Мы убежим и повенчаемся! Я так её люблю!

Та же комната, Маша снова сидит на сундуке, Митя лежит, отвернувшись к стене, обхватив руками голову. Он говорит тускло, тихо, почти без эмоций, Маша с трудом разбирает его слова:

– Они отправили её в деревню к дядьке Ивану и обвенчали с конюхом Евдокимом. За что?! Она же такая ласковая, кроткая, а её отдали этому чудовищу! Он первую жену каждый день бил, даже когда брюхатая была… Напивался и лупил вожжами… И ему отдали на растерзание мою Марфуту, которая в жизни никакого зла никому не сделала! За то только, что она меня любила! – И Митя захлебнулся сдавленными безудержными рыданиями…

Должно быть, сон всё же сморил. И перед нею предстали картины, вышедшие уже не из глубин памяти.

В гостиной, где не так давно толпились соседки и охали, с завистью глазея на роскошное платье, на сдвинутых сундуках стоял гроб. Лицо Мити было жёлтым, как свечной воск, на лбу бумажная лента с покаянной молитвой. Комната полна народу – здесь почти все соседи, дядька Иван, батюшкин брат, Митины сослуживцы, сестры, девки. Люди переговаривались тихо и со значением.

В открытую дверь широкими шагами вошёл батюшка Ферапонт, за ним почти бегом – матушка, за нею отец.

– Батюшка, помилосердствуйте! Да разве ж так можно, без отпевания-то?

– Самоубийцу? Богопротивца – отпевать?! Не будет того! И это снимите! – Ферапонт шагнул к гробу и сорвал с чела покойника венец с молитвой. – Какое ещё покаяние от нечестивца безбожного? Кабы каялся, не стрелялся бы, а молитвы Господу возносил! Не позволю в освящённую землю руконаложника класть!

И, развернувшись, поп вышел вон, а матушка, закрыв руками лицо, упала возле гроба на колени.

– Без отпевания… за оградой… ровно собаку… Митенька, сыночек, что же ты натворил!

Захлебнувшись собственным криком, Маша резко села на кровати. В окно сочилась серая предрассветная марь. Подняла голову Парашка, тараща на неё шальные спросонья глаза, пробормотала что-то невнятное.

Соскочив с постели, Маша босиком бросилась из комнаты, взлетела по лестнице, толкнула дверь в Митину камору.

Митя спал. Ресницы были влажными от слёз – должно быть, заснул недавно. Юное, почти детское лицо, жидкие усики над губой, губы искусаны в кровь. Была у него такая привычка – кусать губы в сильном волнении. А между бровей горькая стариковская складка.