Жертвы моря

Из показаний офицеров на следствии приводится лишь одно категорическое отрицание жестокости телесных наказаний. Другие свидетели-офицеры показывали только, что они «не помнят, чтобы на их вахтах наказывали телесно Савельева».

Но кто этот Савельев, которого, по признанию самой следственной комиссии, действительно жестоко наказывали и настолько придирчиво и систематически, что могли, по ее словам, «довести до отчаяния“? Что он, в самом деле, был закоренелый негодяй, буйный строптивец, с которым не могло быть иной «справы», кроме порки и битья!?

К крайнему изумлению, из дела выяснилось, что эта жестокость применялась к человеку, о характере и поведении которого все нижние чины клипера дали одобрительные отзывы. По словам матросов, «Савельев был человек хороший, тихого и кроткого нрава, и даже выпивши не был человек задорный, а только делался веселее». Такие же отзывы дали о нем и офицеры, как спасшиеся с «Пластуна», так и прежде на нем служившие и знавшие Савельева. Все они засвидетельствовали, что Савельев был «тихого нрава, но ленив и беспечен; хотя он и бывал иногда в хмельном виде, но не делался через то дерзким».

На основании жестокости обращения с Савельевым командира и старшего офицера, следственная комиссия и допускала возможность умышленности взрыва и в подтверждение своего мнения приводила, между прочим, следующее:

«Савельев был человек ленивый, беспечный, и не совсем трезвый. Строгость же командира и старшего офицера нередко доходила до того, что, кроме телесных наказаний, его ставили на ванты, привязывали к бушприту и били по лицу, так что редкий день мог пройти ему без обиды. Понятно, что такая жизнь в продолжение трех лет могла довести до отчаяния; перед самым же взрывом старший офицер приказал ему идти на бак для наказания по окончании работ. Савельев же, с некоторого времени предававшийся излишнему употреблению вина и, как должно полагать, в утешение от испытываемого им взыскания, в этот день также выпил двойную порцию рому. Хотя после того прошло уже пять часов, но, работая в душной и тесной крюйт-камере, доведенный побоями и угрозами до крайности, он, под влиянием предстоящего наказания, мог при своей бесхарактерности и малодушии, в минуту досады решить положить всему конец — лишить себя жизни вместе со всеми своими сослуживцами на клипере».

Давая такое заключение, имевшее, разумеется, вероятность с психологической точки зрения, следственная комиссия однако оговаривается, что большинство сослуживцев Савельева отвергает возможность этого умысла и только один кондуктор Федоров предполагает его.

Следственное дело поступило обычным порядком в морской генерал-аудиториат, который самым энергичным образом отрицал умышленность взрыва, находя, что важность подобного преступления воспрещает взводить такое подозрение хотя бы и на умершего человека, даже в смысле вероятности о возможности такого злоумышленного поступка.

У почтенных адмиралов, членов верховного судилища, была другая «психологическая» точка зрения на человеческую натуру, и они полагали, что «человек не со злодейскими наклонностями может решиться на подобное злое дело не иначе, как в минуту совершенного опьянения, доходящего до самозабвения, или как в порыве яростного умоисступления, затмевающего всякое сознание о своем действии».

Ничего подобного из дела предположить нельзя, по мнению генерал-аудиториата, и потому он положил: «Устранить всякое подозрение на погибшего унтер-офицера Савельева в умышленном взрыве».

Тем не менее возможность сего подозрения заставила почтенных адмиралов вникнуть в причины его, и вот что между прочим высказали они, в справедливое поучение, не теряющее своего значения и ныне, 38 лет спустя, об обязанностях флотского офицера: