Жертвы вечернiя

Къ заходу солнца начальникъ кавалерійскаго арріергарда генералъ Эрдели съ своимъ штабомъ остановился на ночевку въ домикѣ около водяной мельницы, а пѣхота и артиллерія вмѣстѣ съ обозомъ, перейдя по плотинѣ ручей и перебравшись полемъ въ объѣздъ обширнаго болота, уже въ темнотѣ расположилась въ небольшой нѣмецкой колоніи Гначбау, верстахъ въ двухъ отъ мельницы.

XXXVII.

Утромъ 1-го апрѣля станица Елизаветинская казалась совершенно вымершей.

Казаковъ не было въ станицѣ. Одни ушли съ Добровольческой aрмieй, другіе къ большевикамъ, остальные попрятались въ садахъ, въ огородахъ и за рѣкой въ плавняхъ; матери, боясь и носа высунуть наружу, загоняли дѣтей въ дома.

Все приникло и онѣмѣло, какъ передъ надвигающейся страшной грозой.

Всѣ съ трепетомъ ждали прихода большевиковъ.

Въ одной просторной казачьей хатѣ въ улицѣ, по которой пролегала дорога на Екатеринодаръ, находились трое тяжелораненыхъ добровольцевъ.

Одинъ изъ нихъ былъ прапорщикъ Нефедовъ — запѣвало партизанскаго хора, второй — партизанъ Матвѣевъ и третій — неизвѣстный молодой офицеръ изъ Марковской бригады.

Нефедовъ и Матвѣевъ были ранены осколками одного и того же снаряда подъ Георгіе-Афипской.

У Нефедова была раздроблена ступня лѣвой ноги и нѣсколько царапинъ на тѣлѣ.

Матвѣевъ лежалъ, страшно страдая. У него изъ живота извлекли осколки гранаты, но за отсутствіемъ антисептическихъ средствъ не удалось предотвратить воспаленія брюшины.

Офицера только третьяго дня привезли изъ-подъ Екатеринодара.

У него была тяжкая рана головы съ раздробленіемъ черепныхъ костей.

Онъ по цѣлымъ часамъ находился въ забытьи, стоналъ, икалъ и только изрѣдка приходилъ въ себя.

При нихъ добровольно осталась сестра милосердія — Александра Павловна.

Побудило ее къ такому поступку и чувство человѣколюбія и нѣчто другое, болѣе мощное и личное.

У нея не хватило силъ разстаться съ Нефедовымъ.

Еще въ началѣ похода въ санитарномъ отдѣлѣ она случайно познакомилась съ прапорщикомъ, когда Нефедовъ, раненый въ бокъ, раза четыре на остановкахъ приходилъ туда на перевязку.

Тогда рослый, статный, съ боевой выправкой прапорщикъ обратилъ на себя ея особое вниманіе.

Ей понравилась его кудрявая, гордо поставленная голова на могучихъ плечахъ, широкое лицо съ короткимъ, прямымъ носомъ. Сѣрые, огневые глаза его, опушенные черными рѣсницамн подъ густыми бровями, глядѣли открыто, спокойно и смѣло въ глаза всякому человѣку.

Казалось, ничто не могло ни смутить, ни испугать его.

«Что-то львиное въ немъ», — глядя на Нефедова, каждый разъ думала дѣвушка.

Рана тогда у прапорщика была хотя и не тяжелая, но мучительная.

При всякомъ посѣщеніи ему предлагали остаться при обозѣ до выздоровленія. Прапорщикъ съ усмѣшкой, но рѣшительно каждый разъ отвѣчалъ: «Если съ такими пустяковыми царапинами валяться въ обозѣ, то кто же воевать будетъ?!» По окончаніи перевязки забрасывалъ винтовку за плечо и, не теряя ни одной минуты, уходилъ въ свою часть.

Судьба снова столкнула Александру Павловну съ Нефедовымъ.

Отъ самой Георгіе-Афипской до Елизаветинской они ѣхали въ одной повозкѣ.

Видя его на походѣ и здѣсь безпомощнымъ калѣкой, но всегда бодрымъ, съ стоическимъ терпѣніемъ переносящимъ всяческія лишенія и страданія, подолгу бесѣдуя съ нимъ, дѣвушка передъ уходомъ Добровольческой арміи вынуждена была признаться самой себѣ, что разстаться съ Нефедовымъ она не въ силахъ.

Между ними не было сказано ни единаго слова о любви и по наблюденіямъ Александры Павловны раненый далекъ былъ оть мысли о какомъ-либо чувствѣ.

Его всецѣло поглощали думы о судьбѣ Добровольческой арміи и Родины.

Это не могло не огорчать дѣвушку.

И она грустила.

Съ утра перевязавъ, накормивъ и напоивъ раненыхъ, сестра отъ нервнаго безпокойства положительно не находила себѣ мѣста: то сложивъ руки, неподвижно сидѣла, то подходила къ окну и выглядывала на улицу, то, наконецъ, выскакивала на дворъ и перегнувшись черезъ

низкій досчатый заборъ, вслушивалась и всматривалась въ направленіи Екатеринодара.

Кромѣ крика пѣтуховъ, изрѣдка доносившагося съ разныхъ концовъ станицы, не слышно было ни единаго звука, даже собаки не лаяли и не видно было ни одного человѣка.

Эта зловѣщая пустынность и тишина еще сильнѣе взвинчивали ея и безъ того возбужденные нервы.

«Чего я боюсь? — ободряла себя дѣвушка, присѣвъ на край длинной скамьи, противъ святого угла съ образами, украшенными вѣнчиками изъ бумажныхъ бѣлыхъ, красныхъ, лиловыхъ и зеленыхъ цвѣтовъ. Она облокотилась на выступъ коричневаго застекляненнаго поставца, наполненнаго рубомъ поставленными разнокалиберными тарелками, рюмками, стаканами. Въ гнѣздовища, вырѣзанныя въ доскахъ полокъ, были воткнуты мельхіоровыя ложки, вилки и ножи. Вѣдь не звѣри же они. Вѣдь свои же русскіе люди. Сердце-то у нихъ есть. И что имъ эти несчастные калѣки? Они уже безвредны. Наконецъ, можно будетъ и поговорить съ ними. Ну, во имя ихъ матерей, женъ, невѣстъ, сестеръ буду просить, молить. Нѣтъ, это у меня нервы разошлись. Богъ дастъ, ни до чего такого... не дойдетъ».