Жертвы вечернiя

Матвѣевъ и офицеръ безпокойно заметались на своихъ перинахъ, недоумѣлыми и испуганными глазами обернувшись къ дверямъ.

Они не вполнѣ понимали, что имъ грозитъ, но уже чуяли недоброе.

Грозные звуки все приближались.

По ступенькамъ лѣсенки и въ коридорчикѣ раздался громкій топотъ многихъ тяжелыхъ ногъ, точно скакалъ цѣлый табунъ взбѣшенныхъ лошадей, доносился пьяный, злобный гомонъ голосовъ, точно громкое, яростное жужжанье какого-то отвратительнаго чудовища.

Дверь, какъ подъ порывомъ буйнаго вѣтра, молніеносно распахнулась и съ грохотомъ ударилась объ стѣнку.

Съ низкаго потолка зашуршалъ посыпавшійся на полъ песокъ съ кусками сухой глины.

— Гдѣ они?... Тутъ што ли?... Ишь въ какіе хоромы забрались... Буржуи... — спрашивалъ хриплый, пьяный голосъ, пересыпая слова свои виртуозными, ужасающими ругательствами.

— Тута, тута... гдѣ же имъ быть, господинъ комиссаръ, ваша благородія?... Ужъ никуда не уйдутъ... Я всю ноченьку глазъ не сомкнувши... не спала... Ихъ подстерегала... чтобы не убѣгли, значитъ... — отвѣчалъ лебезящій бабій голосъ.

XL.

Какъ грязной текучей водой во время прибоя, вся улица, часть двора, лѣсенка, коридор-чикъ, маленькая передняя и та комната, въ которой находились раненые, наполнились воору-женными мужчинами и женщинами съ палками.

Они размахивали руками, потрясали въ воздухѣ кулаками, револьверами, ружьями, вовсю мочь пьяно орали, ругались, сопѣли, кряхтѣли и толкали другъ друга.

Воздухъ сразу засмердѣлъ терпкимъ запахомъ человѣческаго пота и виннаго перегара.

Между красногвардейцами протискивались три-четыре бабы, въ крикахъ, озлобленіи и брани не уступавшія сопровождавшимъ ихъ мужчинамъ.

Это были мѣстныя жительницы-большевички изъ иногороднихъ, которыя добровольно за условленную мзду по-штучно взялись указать товарищамъ тѣ дома, въ которыхъ были оставлены раненые «кадеты».

Нефедовъ съ почернѣвшимъ нахмуреннымъ лицомъ сидѣлъ на прежнемъ мѣстѣ, не перемѣнивъ даже позы.

Впереди пьяной, разнообразно одѣтой и до зубовъ вооруженной толпы шелъ средняго роста нескладный мужчина, съ длинной, темной бородой на широкомъ, рябомъ лицѣ, съ крупнымъ, толстымъ носомъ и маленькими, потерявшимися въ мѣшечкахъ и складочкахъ, глазами.

Даже для неопытнаго глаза сразу было замѣтно, что на немъ все было съ чужого плеча: и почти новое офицерское пальто съ явными слѣдами на плечахъ отъ содранныхъ погонъ, и криво приправленный на выпяченномъ животѣ въ серебрянной съ подчернью оправѣ кинжалъ, и драгоцѣнная кавказская шашка и пара револьверовъ въ черныхъ подъ серебромъ кобурахъ, болтавшихся у него по толстымъ бокамъ на ременномъ поясѣ.

На груди у него помимо огромнаго краснаго банта съ длинными лентами, красовалась еще массивная золотая съ брелоками изъ драгоцѣнныхъ камней цѣпь.

На головѣ у него была неумѣло надѣтая и нелѣпо державшаяся низкая, рыжая казачья папаха.

Онъ походилъ на неискусно ряженаго театральнаго статиста.

Протискавшаяся среди толпы и высунувшаяся впередъ, худая, старая, морщинистая баба въ короткой, темной кацавейкѣ съ подтыканными по бокамъ юбками, въ черномъ платкѣ, изъ-подъ котоpaгo выбивались сѣдыя космы, потрясала надъ головой кулаками и съ захлебываніемъ, во весь голосъ кричала:

— Вотъ они, вотъ они, эти кадети, буржуи, сукины сыны! Вотъ они эти самые, кто народушка то божьяго несчастненькаго сколько перепортилъ. У, душегубцы проклятущіе... Я ихъ указала, я, я... Эти — мои, господинъ комиссаръ, ваша благородія... Въ энтой-то, значитъ, хатѣ-то, что давеча-то... вотъ сычасъ то рубили... энти всѣ Хвеклины... тетки Хвеклы. Я къ имъ и не касаюсь. А эти — мое, мое... Я указала, я... У, кровопивцы...

Баба, еле держась на ногахъ и часто шмыгая широкими, черными ноздрями небольшого, узкаго въ подлобьи, подвижного носа, топталась около мужчины въ офицерскомъ пальто.

Выцвѣтшіе, слезящіеся, глубоко ввалившіеся глаза бабы отъ ярости, казалось, готовы были выпрыгнуть.

Изъ поблекшаго рта съ тонкими въ ниточку растянутыми губами и грязными, полусгнившими зубами брызгала слюна.

Баба съ растопыренными пальцами темныхъ, костлявыхъ рукъ, напоминавшими вороньи лапы, бросилась къ прижавшемуся къ стѣнкѣ Матвѣеву.

На лицѣ раненаго застыло выраженіе ужаса и безпомощности.

— Пошла къ чорту, баба! Куда лѣзешь? Безъ тебя дѣло обойдется! — рявкнулъ тотъ, кого она называла комиссаромъ и, схвативъ ее за плечи, изо всѣхъ силъ толкнулъ колѣномъ.

Баба упала.

— О-хъ, родименько-ой, за что же, за что? — пьянымъ, слезливымъ голосомъ бормотала опѣшенная баба, поднимаясь на четвереньки. — Я же, я указала... я жъ тебѣ услужала, а ты же меня пхаешь...

— Взять ихъ. Тащи на дворъ! Тамъ разберемся! — повелительно крикнулъ комиссаръ.

Неуклюжимъ, театральнымъ жестомъ одной руки, сверкавщей драгоцѣнными камнями, онъ указалъ на раненыхъ, другой подбоченился.

Вдругь среди сумбурнаго гомона и гула, какъ могучій ударъ колокола, прорѣзался возбужденный, музыкальный голосъ, точно кто-то повелительно пропѣлъ:

— Товарищи, расправиться успѣете, а пока вниманіе. Прошу два слова...

Гулъ голосовъ мгновенно смолкъ; протянутыя было къ раненымъ руки опустились.