Жестяной пожарный

Одним из наших был Жак Риго – поэт-сюрреалист и основатель Генерального общества самоубийц. Как это ни дико звучит, но мы, его товарищи, относились к мрачному увлечению Жака Риго совершенно толерантно. Никто из нас не был шокирован, никто в ужасе, как от ангела смерти, не прятал от него взгляд. К тому же меньше чем через год затея Жака с треском провалилась – ею пристально заинтересовалась полиция, родственники покойных устраивали скандал за скандалом и требовали отступных, а безжалостные парижские бандиты наседали, желая отобрать у поэта его хлебный бизнес. Да, именно бизнес видели немилосердные бандиты в предприятии Жака Риго и были близки к истинному положению вещей. Жак не без основания считал, что раз организация и проведение торжественно обставленных похоронных процессий и самой процедуры погребения не более чем прибыльное коммерческое занятие, тогда почему бы и добровольное расставание с жизнью не обставить подобающим образом? Жаку, как всем нам, нужны были деньги – вот он, с его склонностью к черному юмору, и выбрал путь к быстрому обогащению. Желающих свести счеты с жизнью во все времена было множество, и у президента общества самоубийц дела пошли бы хоть куда – если б не вмешательство лицемерных властей, родственников клиентов и разбойников с большой дороги. Такова жизнь, и ничего с этим не поделаешь!

Была у моего друга Риго, денди до мозга костей, еще одна, помимо легкого заработка, побудительная причина, подталкивавшая его к действию: самоубийцы, о которых он пекся, пока его лавочку не прикрыли, обречены были залегать на вечное хранение за кладбищенской оградою. Это дикое постановление было вынесено невесть когда религиозными авторитетами, мнение которых – хоть христиан, хоть докучливых иудеев – не пользовалось решительно никаким весом в нашем вольном поэтическом содружестве. «За оградой!» А где же справедливость? Человечность – где? Религиозные фанатики с зашоренными глазами придумали это леденящее душу правило, и все мы, хотя и не собирались самоубиваться, были полны решимости поддержать Жака в его походе на церковников. Наше тело, как шляпа или носовой платок, принадлежит нам самим, и больше никому! Никто не вправе им распоряжаться… Не то чтобы наша богемно-авангардная группа состояла сплошь из прожженных атеистов, но, оказавшись по той или иной причине в церкви, мы там не засиживались.

Заблуждается тот, кто находит жизнь богемы беззаботной и легкой, как в залах воздушного замка: милое пьянство, зажигательные танцы, ни к чему не обязывающий флирт. Так рассуждают, глядя из-за забора, любопытные обыватели… Такие аксессуары были, да, – но они играли вспомогательную роль, роль третьего плана. Никто из нас, действующих лиц, их не принимал всерьез. Мы глядели на мир сквозь хрустальную поэтическую призму – подобно тому, как исследователь, впившись недреманным оком в окуляр микроскопа, следит за неприметными невооруженному глазу существами, а астроном, терпеливо уставившись в ствол телескопа, ловит движение звезд в непостижимом пространстве. Мы сочиняли стихи круглосуточно, без сна и отдыха, не выходя из состояния поэтической обособленности от предметного мира, до отвращения, знакомого каждому. И глядеть в нашу колдовскую призму было дано лишь избранным людям творчества – подручным Творца. Все мы были в этом уверены, и Жак Риго, человек неординарный, не являлся исключением из правил. А кто из нас, на выбор, мог бы послужить примером добропорядочной ординарности? Боюсь, что искать таких в рядах творческого авангарда стало бы пустой тратой времени. И немногие, очень немногие догадывались, что спуск из богемного горнего мира в дольний мир слежавшихся представлений был для нас делом болезненным, как наркотическая ломка.

Наш сюрреалистический круг, наш образ жизни, не укладывавшийся в рамки дырявой буржуазной морали, неизменно приковывал интерес досужей публики. Слухи о нас распускались и расцветали самые невообразимые, но, как нетрудно догадаться, мы на них не обращали ни малейшего внимания; мы к ним привыкли, они стали частью нашего быта. Чем необычней в глазах любопытных наблюдателей выглядел кто-либо из нас, тем больше о нем сплетничали и судачили.