Жестяной пожарный

Этого с меня было достаточно на сегодняшний день. Я вошел в открытую, к моему изумлению, парикмахерскую и за две пачки сигарет договорился с хозяином: он разрешил мне переночевать в парикмахерском кресле, обильно посыпанном состриженными волосами. Вытянувшись в кресле, я прикидывал, как мне добраться до фронта, проходившего неподалеку, в десятке километров от Барселоны. Тащиться туда пешком получалось далековато, хотя прикрыться беженцами, запрудившими дороги, было бы идеальным решением. Сев в поезд в Париже, я вынырнул из него на чужой войне, а война диктует свои порядки, меняющиеся день ото дня. Возможно, это последние, завершающие фронтовые бои этой войны, и живой репортаж оттуда стал бы украшением журнала. Вопрос в том, как туда попасть, на этот фронт? Журналистское удостоверение и просьба о легальном посещении зоны боев могут лишь испортить все дело. Оставались попутные машины, идущие по направлению к фронту.

Ни свет ни заря поднялся я из парикмахерского клеенчатого кресла. Все косточки моего непомерно вытянутого тела ломило, как будто по нему проехала телега. Полчаса спустя я уже ловил на дороге попутки, ехавшие на фронт, – с угрюмыми бойцами в кузове или нагруженные каким-то случайным бытовым скарбом. Во время войны случайности, как правило неприятного свойства, ждут путника на каждом шагу.

Выйдя на дорогу и встав не очень далеко от обочины, чтоб не сшибло машиной, я размахивал руками, как донкихотская ветряная мельница. Попутки притормаживали, водители задавали мне один и тот же вопрос:

– Ты кто?

– Журналист, – отвечал я.

– Запрещено! – сквозь зубы роняли они и рывком брали с места.

Будь у меня Росинант, я бы погнал его по дороге прямо на фронт. Но у меня не было Росинанта.

Продежурив на дороге часа три, я расстался с надеждой попасть на фронт. Назовись я беженцем, – а после бессонной ночи в парикмахерской, в измятом, грязном и к тому же обсыпанном чужими волосами костюме, я мало чем отличался от военного беженца, – разоблачение настигло бы меня скорее раньше, чем позже. Полевой контрразведке мое пребывание в прифронтовой полосе не могло не показаться несколько подозрительным, и исход приключения, в спешке и неразберихе гражданской смуты, мог бы стать кровопролитным. Вива Испания! Взвесив все возможности и противопоказания сложившейся неординарной ситуации, я решил возвращаться во Францию. Почти всю дорогу до Парижа случайные попутчики принимали меня за испанского беженца, спасающегося от кошмара войны. Жалость сквозила в их взглядах, а я, устало дремавший на вагонной скамье, был избавлен от пустопорожних разговоров с любопытными пассажирами.

Республиканец Негрин Лопес, испанский премьер-министр, думал, как я: мировая бойня разгорится максимум через год. А Франция, прекрасная и беззаботная, зажатая, словно в тисках, между корчащейся в костре войны Испанией на западе и гитлеровской Германией с указательным пальцем на спусковом крючке автомата на востоке, – моя Франция ограничивалась пустыми разговорами политиков, ничему не училась и не была готова к войне. «Надеяться надо на худшее» – это русское предостережение, которое я слышал от Жефа Кесселя, не приживалось на нашей политической ниве и не давало всходов. Мы надеялись на везение и слепо верили, что «завтра будет лучше, чем вчера», – это поддерживало публику с ее незамысловатыми чаяниями. Выходки трех наших соседей-диктаторов – Гитлера, Муссолини, а теперь еще и Франко – настораживали и раздражали. Но никто всерьез не обращал внимания на коммунистического диктатора Иосифа Сталина, сидящего за Кремлевской стеной далеко в Москве. А его место в этой квадриге было более чем равноценным.

Эти две поездки и предшествовавшая им третья – на нацистский съезд в Нюрнберге, двумя годами раньше, – сформировали мою позицию: европейский пожар назревает и наливается кровавым соком. Войны не избежать. Испанские события лишь укрепили мою уверенность: мир балансирует на лезвии бритвы.

Я делился горькими прогнозами с моими друзьями-приятелями – Кесселем, Анненковым, Дрие ла Рошелем, коллегами-журналистами, – и они разделяли мои опасения: война надвигается, Франции не удастся уклониться от встречи с ней. Вытеснив обманчивую фата-моргану, реалии жизни зальют мир кровью; страдания станут обыденностью. В подступающем урагане я готов был встать на защиту Франции и положить за это жизнь. У меня был один смертельный враг, у меня и у мира – фашизм. И речь тут шла не только о самолетах и подводных лодках – наша идеология свободы должна была выстоять под натиском фашистской идеологии дозволенности убийств, возвращающей человечество в каменный век. Кого мы могли противопоставить одержимому демагогу Гитлеру? Да никого… Нам останется только сражаться. Среди моих друзей я пытался разглядеть тех, кто думает так же, как я. К моему сожалению и горечи сердца, Пьер не входил в их число…