Жестокая любовь государя

– Поначалу мне непривычно было с ним, слишком грубым казался. У меня мужики-то поласковее были: и поцелуют, и грудь погладят. А этот схватит ручищей и на пук соломы потащит. А потом ничего, прикипела я к нему. А когда случалось с кем-то другим любиться, то мне как будто Яшки Хромого и не хватало. Он когда на мне лежал, так совсем сатанел, а как совершал свое дело, так лежал мертвецом, как будто и вправду из него душа отходила.

– И как же ты с ним любилась? – продолжал допытываться Иван, лаская девицу.

– А по-всякому! Но более всего ему нравилось на мне лежать; бывало, ноги оторвет от земли и лежит эдак, а из меня все кишки наружу прут. А потом еще и прыгать начнет. А еще и так бывало: к дереву приставит и юбку задерет. Ох, и любил он потешиться! Похожи вы чем-то один на другого. Рассказал бы ты мне, Иван Васильевич, о своих бабах, ведь не монахом же жил.

– Не монахом, – согласился царь, – только многих баб я уже и не помню, как будто и не бывало.

– Расскажи, о каких помнишь.

– Первая баба у меня Анютка была, ее мне боярин Андрей Шуйский подсунул. По двору слух ходил, что она его зазноба. Вот Анютка меня любовным утехам и выучила.

– И что же стало с ней?

– Прогнал я ее со двора.

– Пошто?

– Со стряпчим слюбилась. Этот молодец, оказывается, не только посох за мной таскал, но и на бабу мою поглядывал. Потом девиц много было, брал всех без разбору. А вот Прасковья запомнилась, повариха она была с Кормового двора. Эх! Дородная бабенка, телесами трясла, как купец в ярмарку красным товаром. Шесть месяцев со мной пробыла, а потом бояре ее прогнали. Забрюхатела! Но более всего запала в меня Пелагея. Я у нее первый был, – сказал царь тоном посадского распутника. – Жила в моих покоях и трапезничала за царским столом… красивая была! Более таких я и не встречал.

Чуткое девичье ухо уловило грусть.

– Так и женился бы на ней, Иван Васильевич, ежели люба была!

– Не положено мне на дочери пушкаря жениться, какой бы красой она ни была. Византийскую кровь с грязью не мешают!

– А меня ты когда прогонишь, Иван?

Царь пристально посмотрел на девицу, а потом отвечал:

– Будь пока, не надоела еще! Жил я с Анастасией Милостивой, поживу теперь с Калисой Грешницей.

Женский монастырь

Чета беркутов свила гнездо на самой вершине собора, окруженного высокими монастырскими стенами. И трудно было понять, что заставило птиц выводить птенцов именно здесь, невзирая на постоянный колокольный звон. Может, потому, что этот дальний монастырь стоял на самой вершине горы и напоминал огромный холодный утес, обдуваемый со всех сторон стылыми ветрами. Предки этих птиц селились высоко в горах, летали среди островерхих скал, и память крови цепко держала ощущение высоты полета и силы ветра, миг, когда можно было подставлять воздушному потоку расправленные крылья и сполна почувствовать их упругость!

Задрав головы, селяне в недоумении пожимали плечами – одно дело, когда аист обживает соломенные крыши хуторов, и совсем другое, когда на соборе гнездится беркут.

Однако беркуты жили так, будто рядом не было ни селения, ни монастырского двора, да и самой звонницы. И громкий крик птицы то и дело нарушал покой тихой обители, показывая тем самым, кто здесь господин.

Посмотрит старица вверх и перекрестится, как на нечистую силу.

Не находилось охотника, чтобы спихнуть гнездо вниз, так и поживали здесь птицы, защищенные высотой и ветром.

Они подолгу кружили над лесом, монастырем, полем, зорко оберегая свое гнездо, и ни один вражий промысел не в силах был помешать вывести птенцов.

Никто из селян не видел беркута стоящим на земле, словно не хотел он пачкать самодержавных стоп о грешную землю, а если и опускался, то на огромный холодный валун. Точно так государь не может сесть на простую скамью, и несут вслед за ним рынды тяжеленный стул.

Не для беркута грязь!

И на земле он должен быть выше всех смертных на высоту камня. Так и государь даже во время богослужения возвышается над боярами сразу на несколько ступеней.

Соседство с монастырской обителью не сделало птиц святыми, и частенько можно было увидеть в цепких лапах беркута задавленную тварь. Бывало, таскали птицы зверя и покрупнее, а однажды монахини с ужасом наблюдали за тем, как под самый крест, где беркуты прятали свое гнездо, самец уволок волка. Зверь был еще живым, некоторое время он стонал, напоминая тихим поскуливанием плач нашкодившего ребенка, а потом затих. Видно, его волчья душа отошла далеко к облакам, а на монахинь, словно кара небесная, закапала кровь – и долго старицы не могли отмыться от этих нечистот.

Игуменьей женского монастыря была Пелагея. Разное народ глаголил о старице. Будто бы была она полюбовницей самого государя, а как женился Иван Васильевич, так ее и с глаз долой – повелел остричь зазнобе волосья и отправить в обитель. Пелагея оказалась девкой послушной: своим смирением и покаянием обратила на себя внимание строгой игуменьи. Все ее около себя держала, а называла не иначе как доченька. А когда ветхая старица преставилась, монахини выбрали Пелагею настоятельницей.