Жестокая любовь государя

Кученей весело скакала по лестницам терема, забывая, что это не узкие кавказские тропы, а дворец державного государя. И что ступать следовало бы чинно, слегка наклонив голову, а если платье чуток длинновато, то придерживать его подобает изящно рукой. Вот наступит на подол да расшибет себе лоб, и тогда сраму не оберешься.

Старицы, которыми был наполнен едва ли не весь двор, заметив княжну, только крестились и нашептывали зло:

– Царь наш сам как дьявол, так еще и дьяволицу решил себе в жены подобрать. Покойная Анастасия Романовна не таких правил держалась. Тиха была, сердешная, и приветлива. Нас, рабынь своих, почитала и не считала зазорным в пояс поклониться. А эта черкешенка по дворцу с кнутовищем шастает, как казак какой.

Кученей отличалась от прочих государевых баб еще и тем, что была княжной и вела свою родословную едва ли не от ордынских ханов.

Это не Анюта и не Пелагея, которые были хозяйками дворца лишь на короткое время, до той самой поры, пока их место не займет другая. Кученей пришла во дворец не для того, чтобы сидеть почетной гостьей на многошумных пирах, а для того, чтобы распоряжаться. После отца она унаследует Кавказские горы с большими городами и малыми аулами, она госпожа глубоких ущелий и снежных вершин. А впереди Кученей ожидает новая вотчина – тихая русская равнина с покорным и боголюбивым народом.

Если она смогла быть принцессой в Кабарде, то почему не стать царицей в Русском государстве!

Примечательно было нынешнее Вербное воскресенье – намечалось крещение черкесской княжны, а потому к Кремлю, как бывало только в великие праздники, стал сходиться народ.

Иван Васильевич ходил по темницам и миловал оступившихся. Таких набралось три сотни – их вывели во двор и открыли с напутствием врата:

– Еще попадетесь… ноздри вырвем!

Разбойники кланялись до земли и обещали жить миром или уж по крайней мере не попадаться.

Своим вниманием Иван Васильевич не обделил и душегубов, которых особенно много было при Чудовом и Андрониковом монастырях. Царь спускался в глубокие подвалы, пропахшие плесенью и сыростью, ждал, когда отворят двери, и, глядя в темноту, спрашивал у игумена, который обычно сопровождал самодержца:

– Все ли здесь душегубцы, блаженнейший?

Игумен, бывший для узников и богом, и тюремщиком одновременно, отвечал со вздохом:

– Все, государь, все до единого. А тот в углу, что на соломе сиживает, зараз семь душ порешил. Ждем твоего указа, Иван Васильевич, чтобы на плаху спровадить.

Глянул на татя Иван Васильевич, но рожа его разбойной не показалась. Его облик вызывал скорее жалость: на руках пудовые цепи, к ногам привязана огромная колода, и для того, чтобы сделать хотя бы один шаг, сначала нужно было пронести ее. А одежда на нем такая залатанная и драная, что казалось, сейчас рассыплется у всех на глазах. С трудом верилось, что высохшие руки могли сотрясать кистенем, да и костлявое тело лиходея выглядело нескладно. Однако когда игумен велел подойти ближе, тать с легкостью оторвал от земли неподъемную колоду и приблизился на сажень.

Среди дюжины мужиков оказались две женщины.

– За что баба здесь? – спросил государь, показав на узницу лет тридцати.

– Родителей своих порешила, – отвечал монах.

На шее у бабы находился ошейник, к которому были припаяны аршинные прутья. Они не давали облокотиться о стену, и женщина сидела согнувшись, как растопленная свеча. А тяжелая цепь, прикрученная к ошейнику, не позволяла отойти ей даже на сажень от своего угла.

Иван Васильевич задержал взгляд на узнице. Очевидно, некогда лицо ее было привлекательным: правильные черты, тонкий нос, слегка выпуклый лоб; но тяжкий дух темницы сумел сотворить непоправимое – молодость сошла с ее лика стремительным весенним потоком, оставив после себя только грязные мутные разводы.

– И за что же она родителей своих порешила? – справился государь.

– А кто ж ее ведает? Тело девки в цепях, а в душу не заглянешь. Палач может кромсать тело, а вот до души ему никак не добраться, это только пастырю духовному под силу. Спрашивали мы, молчит девка! Вот как преставится, тогда всю правду про себя на небесах и выскажет. Дом она подожгла, а в нем родители дневали.

Как ни велика была жалость, а только это не высший судья – душегубцы помилованья не ведали.

– Молитесь о душе своей, – сказал государь, – только в кончине и есть освобождение. А перед ней что тать, что царь – все равны! Никого она не выделяет. – И, защемив пальцами нос, покинул подвал.

Вернувшись во дворец, вместе с указом о помиловании он подписал еще одну грамоту, которой на плаху отправил полдюжины душегубцев, среди которых была и девка, убившая родителей.

Так Иван Васильевич мыслил закончить крещение черкесской княжны.

Государь не уставал в этот день раздавать милостыни, будто всю казну разменял на медяки, чтобы распределить ее между народом. Нищие слетались на мелочь, как голуби на крупу, и скоро поклевали два здоровенных мешка с гривнами.