Жестокая любовь государя

Глаза у него блеснули, когда он вспомнил высокую грудь Кученей. А еще накануне, перед самым пиром, он пошел на маленькую хитрость и отвел ей покои в своем дворце, где ее нарядами должны были заняться девки. Эта комната просматривалась через небольшое оконце, спрятанное под самым потолком, и Иван Васильевич истек слюной, когда следил за переодеванием юной черкешенки. Кученей напоминала молодую кобылицу: такие же стройные и ровные ноги, которым не терпелось пробежаться по сытному лугу; такое же стройное тело, которое хотелось холить и гладить.

«Вот это баба так уж баба!» – светились глаза Ивана почти дикой радостью.

А потом Иван Васильевич крепко надеялся на помощь кабардинского князя в войне с Сигизмундом, вот тогда польский король поймет, что Ливония не для его хилого желудка.

– Еще мне сказали, что польские девки в любви не искусны, – со значением заверил Иван, – пока их расшевелишь, так весь потом изойдешь.

Федор Сукин поклонился, не смея возражать великому государю, хотя на сей счет окольничий имел собственное мнение.

Крещение черкешенки

Осенний воздух прозрачен и чист. Точно таким бывает вода в глубоком колодце: ни дуновения ветерка, ни ряби. Застыла поверхность стеклом, и на саженной глубине, увеличенной толщей воды, был виден каждый камень, всякая неровность дна, а в самый угол забилась здоровенная, болотного цвета жаба.

Жизнь свою она начинала в речной заводи, которая поросла водорослями и казалась мутной от цветения и темно-грязной тины. Возможно, жаба так и прожила бы свою недолгую жизнь в заросшей мутной заводи, если бы не огромное любопытство, которое подталкивало ее раздвинуть привычные просторы и посмотреть: что же делается за глинистым берегом?

А за ним оказался сырой луг, а еще поле, в котором уютно жаба чувствовала себя в дождь, и совсем оно было чужим в сухую погоду: ни лужицы, где можно спрятаться от солнечного зноя, ни прохладной грязи, чтобы дождаться ночи. Но вот за полем, где оно обрывалось крутым склоном, находилось глубокое болото, с которого веяло прохладой, чего не могла вытравить даже июльская жара, а кваканье было настолько дружным, что заглушало колокольный звон Успенского собора.

Вот туда и брела жаба, чтобы жить в веселье среди шумной братии, наряженной в темно-зеленые пятнистые куколи.

Жаба не дотопала до края болотистой жижи каких-то трех аршин, когда была подхвачена мальчишеской ладонью, которой привычнее вообще-то выковыривать липких пиявок из-под коряг и камней и сбивать комьями земли ласточкины гнезда на обрывах. Однако жаба – вещица занятная, и не побаловаться ею грех. Малец упрятал жабу под рубаху, временами заглядывая себе за пазуху, чтобы проверить – не сдохла ли божья тварь. Но жаба, веря в лучшее предназначение, продолжала жить, а затем, улучив удобный случай, нашла прореху на рубахе и выпрыгнула в густую траву.

Оказалось, что это скотный двор, где пахло навозом, куриным пометом и молоком.

Путешествие жабы продолжалось недолго, не успела она пересечь двор, как была накрыта мозолистой рукой хозяина, которая и переправила ее в холодный колодец. Отныне заточение ее будет вечным, а все потому, что жаба в колодце – это к удаче, и вода от ее присутствия становится прохладной и никогда не теряет свежести…

Кученей осталась во дворце.

Иван Васильевич приставил к черкешенке двух толмачей, которые учили княжну русскому слову. Темрюковна оказалась способной – уже через неделю она нахваталась многих фраз, а через три месяца сносно лопотала.

Иван Васильевич виделся с Кученей почти каждый день, и его до слез потешала неумелая речь черкесской княжны.

Государь изнывал от желания, его пьянил аромат трав, которыми черкешенка натирала свое тело. Запах был возбуждающим и таким же диким, как холмы Кабарды с их елями и кипарисами, и таким же ядовито-сладким, как дыхание степного тюльпана. Княжна казалась ему неприступней кавказских гор. И разве мог знать Иван, что по воскресеньям, когда она не была обеспокоена царскими визитами, через потайную дверь к ней проникал возлюбленный – Афанасий Вяземский.

Незаметно минул год.

Княжна освоилась во дворце совсем. Она уже свободно говорила по-русски, а ядреные крепкие словечки, которым толмачи обучили ее смеха ради, пристали к ней накрепко и казались в ее устах вполне естественными.

Будущая царица совсем не походила на прежних девиц, которые ранее жили во дворце: она вела себя так, будто ей принадлежала не только Девичья комната, но и весь двор, включая самого государя. Кученей не стеснялась открывать своего лица, и стража во все глаза пялилась на будущую жену Ивана Васильевича. А у черкесской княжны было на что посмотреть: кожа матовая, как слегка потускневший жемчуг, да не тот, что заболел в отсутствие человеческого тепла, а тот, что перезрел, почувствовав на себе жар плотской страсти; зубы – цвета сахарной свеклы, а ресницы так густы и лохматы, что напоминали засеки.