Жестокая любовь государя

Ни одна из прежних баб Ивана Васильевича не посмела бы ему ответить столь дерзко. Царь мог выгнать Марию из покоев, опозорить ее перед всем пиром, но вместо этого он обнял ее за плечи и долго хохотал, понимая, что у него не хватит сил, чтобы оттолкнуть от себя это диковатое чудо.

В Спальных покоях было светло, витые свечи горели ярко, высвечивая каждый угол. Под самым потолком Иван Васильевич заприметил паука, который, спасаясь от потока света, норовил уползти за занавеску. Государь хотел было подняться, чтобы раздавить его ладонью и тем самым очиститься зараз от сорока грехов, но ощутил такую слабость, что подняться не смог. Черкесская княжна не разочаровала.

– Кто был твой первый мужик? – спросил Иван Васильевич. – Черкес?

Царица немного помолчала, а потом ответила, глядя прямо в глаза господину:

– Он был настоящим джигитом. Я любила его и хотела выйти за него замуж, но мой отец убил его.

Иван Васильевич почесал ладонью бритую голову и признался:

– Отец правильно поступил, на его месте я сделал бы то же самое… У тебя был и второй, слишком ты искушена в любви, а для этого одного мужика недостаточно.

– Был и второй, – просто отвечала Мария Темрюковна.

– Кто же он? – продолжал бесхитростно любопытствовать Иван.

– Он тоже был настоящий джигит, – уверила мужа царица.

Откровение девицы подхлестнуло в Иване новый интерес. Посмотрел на жену царь и согласился: такой девке без мужика оставаться грех.

– Закрой глаза, не люблю, когда баба на меня пялится!

Исповедь душегуба

Вместе с ранним первозимком началась стужа, которая выдула с изб остаток тепла, запорошила дороги и отозвалась чугунком под копытами лошадок. Воздух был свеж, а мороз задирист – он хватал за щеки и лез под тулуп.

Простывшие печи чихнули первой грязью, а потом над крышами мягко заклубился серый дым, который, словно одеяло, укрыл первый снежок.

Зима без трех подзимников не живет. И железо твердым не станет, если его не раскалить да не остудить потом в морозной воде. Вот так и зимний путь – размягчит его солнышко до снежной кашицы, а потом мороз-кузнец скует крепкую дорожку такой твердости, что она не сможет размякнуть до весны, сумеет выдержать груженые сани и копыта лошадей, которые будут утаптывать снег до самой оттепели.

Циклоп Гордей не снимал с себя рясы даже в стылый холод. Он, подобно аскету строгого монастыря, круглый год ходил только в одном одеянии. Глядя на его долговязую и сутулую фигуру, невозможно было поверить, что в своих руках он держит власть, какой не имел иной боярин, а богатства у него поболее, что у знатного князя. Почти все корчмы в городе принадлежали ему, а царев кабак, который государь построил для стрельцов, выплачивал татю каждый месяц такие деньги, на которые могла бы здравствовать дюжина богомольных домов.

Если его что и отличало от других чернецов, так это охрана, которая могла быть сравнима только с толпой бояр, сопровождавших царя. Верная стража не отступала от Гордея ни на шаг.

Циклоп не имел выезда, какой был у Ивана Васильевича, не гремели тяжелые экипажи, не бренчали колеса, обмотанные цепями, не мчались по городу всадники, повелевая кланяться всякому чину. Инок Гордей шел тихонько, на широкой груди мягко позвякивала тяжелая цепь, а большой крест маятником болтался у самого пояса из стороны в сторону. Однако его выход никогда не проходил незамеченно, народ сбегался отовсюду, чтобы посмотреть молчаливую, почти угрюмую процессию, которая, запруживая улицу, шла молиться в храм.

Гордей шел по первому зимнику, оставляя на дороге следы босых ног. Тело его, подобно камню, было закалено настолько, что не боялось ни стылого холода, ни крепкой жары. Оно не коробилось и оставалось таким же свежим, как скол мрамора.

Циклоп остановился перед дверью храма, не замечая пристальных взглядов, которые были нацелены на него со всех сторон, перекрестился и, встав на колени, отбил челом.

Московиты согласно закивали – так оно и должно быть, чем больший грешник, тем ниже поклон. Потом неторопливо поднялся и, не смахнув с колен налипшего снега, перешагнул порог собора. Циклоп пошел прямо к священнику, стоявшему при аналое.

– Покаяться хочу, святой отец, – кротким агнцем заговорил разбойник.

– Становись, сын мой. В чем ты грешен?

Едва не улыбнулся Гордей: вся Москва знает о его грехах, и только добрый священник пропадает в наивном неведении.

– Убивец я, – просто отвечал инок.

– Кого же ты живота лишил? – невозмутимо спрашивал святой отец.

Видно, ему было не привыкать к таким признаниям, и он давно разучился удивляться.

– Собрата своего убил, – горестно сокрушался чернец. – Яшку Хромого.

– Яшку, говоришь?

– Его.

– Хм, – только и выдохнул священник.

Противостояние двух татей не могло продолжаться вечно. Всем известно, что в одной берлоге двум медведям не жить, а Москва и была для них такой берлогой. Потасовки, которые бродяги устраивали за городом едва ли не каждое воскресенье, нередко заканчивались смертным боем. Убитого бродягу свозили в лес и хоронили тайком, соорудив над холмом маленький еловый крест.

Так и мерли несчастные без покаяния.